Бард, который ничего не хотел
Луна сияла с иссиня-бархатного неба, и тысячи звезд, напоминавших серебряные гвентянские монеты[1], украшали его своим блеском, делая похожим на плащ для романтических прогулок знатной особы. И, конечно же, чем еще было заняться добрым жителям Гвентстона под такими небесами, как не продолжить дневную жизнь ночной.
Из открытых дверей трактиров долетал стук кружек и веселые голоса гуляк. Залитые бледным светом улицы шелестели шагами и складками одежд легкомысленно настроенных парочек. Перезвон лютней и мандолин, зачастую разбавляемый перекриком лишенных сна соседей, разносился из открытых окон и балконов. И даже суровые воды пролива Трехсот Островов, мерно плескавшиеся о набережную, казались теплыми, как парное молоко, и привлекали любителей волнующих променадов, как настоящее молоко – окрестных кошек. Короче говоря, неожиданное октябрьское потепление использовалось не избалованными климатом гвентянами вовсю.
- …эта нежная, как бананово-шоколадное суфле, ночь, я абсолютно убежден, намеренно вернулась из недавнего, но такого далекого прошлого… - по самому краю старой пристани медленно шагали двое, тактично не обращая внимания на такие же парочки, решившие искать уединение и любовь на границе двух стихий, - …чтобы мы смогли прогуляться рука об руку, вдыхая полной грудью, особенно в вашем случае, моя дорогая Свинильда, этот парадоксальный, как белые чернила, настоянный на мае летне-осенний воздух…
- Май – не лето, Кириан, - скучающим голосом отозвалась упитанная дама в лиловом плаще, из всей тирады уловившая лишь последние несколько слов. – А дышать чернилами я не хочу и не умею. И чего тебе не так с моей грудью?
- Мне? Не так? С вашей грудью? – бард застыл и заломил руки, словно пораженный святотатством. – Как, уважаемая Свинильда, может что-то быть не так с вашей уважаемой грудью? С ней всегда всё так!.. так!.. так!..
- Как? – хихикнула дама, неожиданно для себя оказавшаяся на знакомой территории не зыбких поэтических метафор, но твердых[2] анатомических фактов.
- Так!
Пальцы менестреля многозначительно пошевелились. Его собеседница томно запрокинула голову, отбрасывая на спину кудри цвета беленой кудели, и издала странные квохчущие звуки – не иначе, как смех.
- Ты такой пошляк!
Кириан опешил.
- Кто – я?..
- Ну конечно же! Что бы ты ни плел, у тебя на уме всегда одно!
- Вы так считаете? – пухлая физиономия менестреля уязвленно вытянулась, и его дама расхохоталась еще задорней:
- Считаю, считаю! Так считать, как я, редко кто умеет! Поработай в лавке с мое – тоже всяких прохиндеев будешь видеть насквозь, как стеклянных!
- По-вашему, я – прохиндей? – нахмурился поэт.
- Мазурик ты, рифмоплетик мой сладкоречивый! – Свинильда игриво толкнула его в грудь.
От ласкового тычка супертяжа Кириан покачнулся и налетел на кучу дырявых корзин. Оттуда на него неприязненно зыркнули два светящихся зеленых глаза, на мгновение заставив прикусить язык.
- Кыш, зараза! – обретя заново дар речи, первым делом цыкнул он на кошку.
- Эт-то как ты смеешь так об-бращаться к даме, м-мерзавец?! – грозный голос долетел из переулка бочонков, и вслед ему на озаренную луной пристань вышел рыцарь в расстегнутом до пупа камзоле и подпитии.
Нет, не все, далеко не все этим чудесным вечером имели пару – но не теряли надежду ее отыскать.
Дама встрепенулась. Менестрель – даже придворный – это, конечно, хорошо, но настоящий дворянин…
- А еще он грубиян и охальник! – страдальчески произнесла Свинильда, как бы невзначай приложила руки к груди, и они тут же стали вздыматься с амплитудой небольшого землетрясения.
- Когда это я… - возмущенно начал бард – но договорить не успел.
Рыцарь шагнул к нему и ударил в ухо – без размаха, но от этого не менее неожиданно и сильно. Злосчастный миннезингер, не успев и охнуть, полетел спиной вперед в кучу корзин, и уже вместе с ними – в воду.
- … Я уже думала, этот мужлан никогда не оставит меня в покое со своими поползновениями!
- И куда он… пополз… поползал… поползновел?
- Мне неудобно показывать…
- Я – т-твой с-спаситель!
- …там буфики мешают.
- М-мой м-меч – твои б-буфики с п-плеч!
- О, какой вы пылкий, ваша светлость!
- З-зови меня просто Ангус.
Голоса, клокочущие страстным томлением, удалялись в темноту.
- Свини! Тогда вы можете называть меня Свини!..
- Моя м-маленькая С-свини!..
Менестрель вынырнул из ледяного объятья залива, задыхаясь и отплевываясь галькой и ракушками, и услышал лишь самое окончание дуэта.
- С-винья ты… - проклацал он зубами и, разводя корзинную флотилию перед лицом, неуклюже погреб к берегу, - р-рыцарь…
Брёвна пристани, покрытые склизкими космами водорослей, возвышались над головой непреодолимой черной стеной и скользили под занемевшими пальцами. Попытки – одна за другой – нащупать опору для рук проваливались с плюхом в ледяную воду, пока совершенно случайно нога Кириана не обнаружила большой и острый сучок.
Коленом.
Миннезингер взвыл, хватаясь под водой за рану и проклиная раздолбаев, поленившихся обтесать бревно, как следует, но после этой находки спасение утопающих пошло эффективней. Через полминуты он, дрожа и истекая ручьями соленой воды, растянулся во весь рост на пыльных досках настила. Казалось, ничто на Белом Свете не сможет отодрать его от этого твердого занозчатого прибежища неудачливых мореплавателей: ни новое пришествие Гаурдака, ни природные катаклизмы, ни армия полупьяных рыцарей, ни…
Из воды, почти из-под самой бревенчатой стены пристани, еле слышно донесся то ли хрип, то ли писк.
…ни, тем более, какая-то корабельная крыса, не вовремя списавшаяся на берег! Пусть выкарабкивается сама, как может – он свое уже отмок и откорячился, спасибо преогромное! Замерз, как собака… колено распорол… штаны порвал… или наоборот… что радует еще меньше… а если еще записать в раздел потерь этого вечера ветреную Свинильду, знойную женщину – мечту миннезингера, так внезапно улетучившуюся с каким-то подлым, наглым, мерзким…
Новый вскрик – уже почти человеческий и гораздо слабее, чем предыдущий – прервал ход его мыслей и заставил скрипнуть зубами. Ну что за люди, если даже и звери! Даже пожалеть себя как следует – и то не дадут!
Бормоча замысловатые ругательства, бард поднялся и заглянул через край причала. Почти не видимый в темноте, среди корзин, прибитых волнами к бревенчатой стене, барахтался какой-то зверек, похоже, маленькая собачонка. Хотя «тонул» было словом, более подходящим к процессу. Кириан смерил взглядом расстояние до воды: рукой не достать никак, даже если бы кто-то подержал его за ноги. А собака в воде бултыхалась всё неистовей – и всё слабее. Силясь выбраться, она попыталась вскарабкаться по бревнам причала, но одевавшая их склизкая броня водорослей была неприступна и непроницаема. Соскользнув, неудачница с головой ушла под воду, и ее место в подлунном мире тут же заняла широкая корзина. Расстроенный скорой и грустной развязкой, бард пригляделся: прибой, корзины, лунный свет – и только. Не желая поверить, что всё уже кончилось, он затаил дыхание и прислушался: тишину, кроме плеска волн и шороха мокрой лозы, не нарушало ничто.
«Пожалуй, можно идти домой с чистой совестью», - Кириан, любивший собак, угрюмо вздохнул и стал подниматься. И тут вода между корзинами отчаянно всплеснулась: похоже, песик смог вынырнуть еще один раз.
Возможно, последний.
- Да чтоб ты сдох, блохастый паразит!!! – яростно выругался менестрель и скорее свалился, чем спрыгнул в свинцовые осенние воды.
Корзины затрещали под ним, царапая и впиваясь обломками лозы, октябрьская вода обожгла холодом, выбивая из груди тонкий сиплый вопль, и волны с почти оглушительным плеском сомкнулись над его головой – но не раньше, чем бард ухватил маленькое мокрое тело и, боясь потерять, сильно прижал к животу. И сразу же выяснилось, что кроме жалобного голоса и гибкого тела утопающий обладал четырьмя комплектами острых, как бритвы, когтей. Разрывая камзол и рубаху и впиваясь когтями во что ни попадя, пес вывернулся из менестрелевой хватки, взгромоздился ему на загривок и вцепился в плечи так, что было не оторвать, наверное, и ломовой упряжкой.