- Эмрис Дуфф, ваш оруженосец, - любезно пояснил офицер. – Будет служить вам и учиться у вас ратному делу.
Юноша быстро склонил голову – то ли в почтительном приветствии, то ли пряча выражение лица.
На газоне у стены дома лежала куча выгнутого железа, блестящего под мягкими лучами послеобеденного солнца. К стене, будто основа для шалаша, прислонилось с десяток копий и три щита различного фасона. Из травы торчала пара мечей. При виде ее желудок поэта наполнился льдом и завязался на узел – вероятно, чтобы не растерять ни единой льдинки при джигитовке. А посреди двора, там, где еще недавно была клумба бессмертников, на тележном колесе стояло оно.
Чучело.
В одной его символической руке был щит, в другой – мешок с песком величиной с конскую голову. Если учесть, что при сравнении имелся в виду не любой среднестатистический конь, а новый иноходец Кириана, то мешок был размеров внушительных, чтобы не сказать, устрашающих.
Менестрелю не надо было объяснять, что его ждет. С видом приговоренного даже не к смертной казни – к вечным мукам[21], он направился к доспехам…
Второй раз за день Кириан очнулся в кабинете на канапе, с мутным взором, раскалывающейся головой и болью во всем теле, словно капитан Кайденн, оруженосец Эмрис и Луг плясали на нем джигу, и с тоскливым чувством дежа-вю. Тоски сему достойному чувству прибавляло осознание того, что впереди у него еще много-много счастливых моментов, подобных этому. Если бы у менестреля было соответствующее настроение, он бы придумал название такому дежа-вю наоборот, но настроения у него не было не только соответствующего или несоответствующего, но и вообще никакого, и оставалось ему лежать, страдать, и вспоминать последний на сегодня – как он весьма надеялся – аккорд позора и унижения. Полтора десятка попыток взобраться на Луга, пренебрежительно отступавшего в самый последний и важный момент, раза в два больше атак на щит увертливого чучела и одну успешную – только для кого, понять он не успел, потому что коварный истукан, развернувшись, огрел его мешком по спине так, что летел он головой вперед[22] до дальней стены, где его уже поджидало милосердное забвение.
И снова чувство холодной тоски и потери – незаметной и трагичной – пронзило всё его существо, но на этот раз, показалось ему, он был гораздо ближе к разгадке, только пошевели рукой… или протяни извилину… или наоборот… Вот если бы еще бедная, разламывающаяся голова работала как надо – он бы непременно всё вспомнил и сообразил…
- Шлем, наверное, придется выбросить, - раздался под его ухом знакомый, но почти забытый в суете последних дней голос.
Попытка повернуть голову выстрелила в шею и плечо, словно из арбалета. Бард страдальчески пискнул и замер.
- Кробх… Дерг… - простонал он, тщетно кося глаза в попытке рассмотреть гостью в темноте. – Добить… меня пришла...
Мягкие лапы прошлись по нему и оттолкнулись от живота – кошха вскочила на спинку диванчика, развернулась и воззрилась на подопечного изумрудными фонарями глаз, особенно яркими во мраке.
- Сам себя добьешь, - хмыкнула она. – Постепенно.
- Вокруг вьется куча народа, готового это сделать хоть сейчас, не утруждая меня подобными пустяками, - болезненно усмехнулся поэт и вдруг встрепенулся, озаренный:
- Слушай, Кробх Дерг! Помоги мне, пожалуйста!
- Что-то случилось? – кошха округлила глаза с издевательским изумлением.
- Да! – не замечая насмешки и головокружения, с надеждой воскликнул Кириан. – У меня турнир через три дня!
- Кошхи на турнирах не сражаются, - равнодушно отозвалась гостья.
- Я не прошу тебя сражаться! Я прошу тебя помочь!
- Я тебе должна только одно желание, - сухо напомнила кошха.
- Когда я раскидывался рыцарями и скакал из окон, ты была другого мнения!
- Да. Была другого. А сейчас передумала. Я обещала женить тебя на твоей приказчице, а не биться за тебя с гвентянской знатью.
- Но если меня убьют, ты не сможешь выполнить свое обещание!
- Мне будет очень жаль.
Кириан открыл рот, хватая воздух, подавился, закашлялся, исступленно тараща глаза – и только после этого запруженный поток возмущения прорвало:
- Жаль?! Жаль?! И это всё, что ты можешь сказать?!
Кошха задумалась.
- Нет. Еще я могу сказать, что герб у тебя получился оригинальный. Очень хорошо будет смотреться на памятнике.
- Кому памятнике? – тупо моргнул миннезингер.
- Не «кому», а «на чьем». Впрочем, все там будем, - Кробх Дерг философски вздохнула и пошевелила кончиком хвоста.
- Но так… так… так… - он замер в поисках подходящего слова, нашел его и обвиняюще бросил его в морду собеседнице: - Так нечестно!
- Как? – уточнила кошха.
- Вот так!!! Я жил-поживал менестрелем при дворе его величества, в меру знаменитым, в меру хорошо оплачиваемым, в меру упитанным, много ел, еще больше пил, страдал от влюбленности, и вдруг появляешься ты – и всё переворачивается с ног на голову! Вместо того чтобы мучиться от неразделенной любви и писать баллады – то есть делать то, что я больше всего люблю и умею – я живу какой-то чужой жизнью! Я бросаю с мостов рыцарей, дерусь с их слугами, прыгаю из окон, дерусь с рыцарями, решаю, сколько центнеров озимой свеклы с гектара заливных лугов мы соберем через год, и стоит ли менять трех призовых свиноматок на молотильно-доильный агрегат – если бы еще знать, что это такое!!! Я стал непонятно кем!!! Я ненавижу этот дурацкий герб, этот дебильный девиз и тех, кто их придумал!!! Я не хочу ни с кем сражаться!!! Я хочу сидеть на подоконнике, смотреть на крыши и писать стихи!!! Я не узнаю себя и не могу предугадать, что мне придется делать в следующие пять минут!!! А это всё из-за тебя!!! И что дама моего сердца оказывается алчной неблагодарной куницей – я не удивлюсь, если и это ты подстроила!!! А ведь я мог бы ее действительно полюбить… наверное... со временем!..
- Твоего сердца?! – кошха вскочила, выгибая спину, зеленые искры брызнули с ее усов и бровей, а обшивка канапе жалобно затрещала под выпущенными когтями. – У тебя нет сердца, бард Кириан! Только желудок, пальцы и язык – ну и, может быть, еще несколько утилитарных приложений! Ты можешь только пить, петь и жаловаться! Ты не умеешь любить! Ты не узнаешь любовь, если даже столкнешься с ней лицом к лицу среди бела дня! Ты мучаешься не от любви какой бы то ни было, а от комплекса неполноценности, замешанного на старых обидах и новых самообманах, и пока ты не оставишь их там, где им место – на чердаке прошлого, ты не будешь счастлив, даже если все женщины и блага мира обрушатся тебе на голову!
Кошха успокоилась так же внезапно, как вспылила, и спрыгнула на пол. Искры пропали, шерсть улеглась, а голос снова стал тихим и чуть равнодушным.
- Ты получил, что хотел, бард Кириан. Свинильда выходит за тебя замуж. Ты счастлив?
- Да!!! – назло то ли Кробх Дерг, то ли самому себе яростно выкрикнул менестрель.
- Вот и хорошо. Прощай.
- Но!.. Но… но ты… я… - потрясенный, оглушенный, раздавленный неожиданным поворотом, преодолевая боль в растревоженных душе и теле, Кириан рванулся к гостье – но та пропала, словно была всего лишь очередным наваждением последних дней – как это ненужное рыцарство, дурацкий замок, нелепая женитьба…
И тут он понял, чего ему в последние дни не хватало.
Себя.
Этот человек, прыгающий из окон, разбрасывающий противников направо и налево, скачущий в доспехах на коне, решающий проблемы заводнения болот и зарыбления полей, раскидывающий существующие и несуществующие деньги на капризы нелюбимой женщины, был не он. Он не знал этого человека и, по правде говоря, не хотел знать. Настоящий он остался там, в маленькой квартирке на самой вершине холма, сидеть на подоконнике, смотреть на крыши и писать стихи.