Щелкнув замочком, Костя открыл чемоданную крышку.
– О! – вырвалось у Петьки. – Акваланг?!
Округлив глаза, он так и впился ими во впервые увиденную им аппаратуру, разглядывая красные, похожие на огнетушители стальные баллоны с воздухом, отходящие от них гибкие гофрированные шланги, резиновую маску с плоским небьющимся стеклом.
Да, это был самый настоящий акваланг, последней системы, надежный и безотказный. Чтобы вынуть его сегодня из чемодана возле авдохинского колодца, Косте пришлось вчера смотаться в город, в институт, и потратить немало красноречия, уговаривая Гаррика Мартыненко и доказывая ему, что если он, Костя, возьмет всего лишь на сутки со спортивной кафедры акваланг, то, во-первых, с аквалангом ничего не случится, он будет возвращен в полной целости и сохранности, во-вторых, с ним, с Костей, ничего не случится – он не утонет и не захлебнется, а, в-третьих, для дела, которым занят Костя, последует такая польза, что Гаррик будет потом только рад, что позволил взять акваланг.
– Нет, нет и нет! – железно повторял Гаррик. – Не имею права доверить аппарат человеку, не прошедшему специального тренировочного курса. Я же беру на себя ответственность! Ты думаешь, здесь все так просто? Вот, к примеру, это что? – тыкал он пальцем в помидорного цвета баллоны.
– Баллоны, – отвечал Костя.
– А в них что?
– Воздух.
– Воздух! Сто пятьдесят атмосфер! Это же бомба, – представляешь? – бомба! Неправильное пользование регулировочным приспособлением – и тебя разорвет, как лягушку!
– Хорошо, давай я пройду инструктаж.
– Тренировочный курс, курс, а не инструктаж! – кричал Гаррик. – Общая гимнастика – раз, обучение плаванию тремя стилями – два, техподготовка, изучение устройства аппарата и специальный экзамен – три, предварительные погружения в бассейне под наблюдением инструктора – четыре…
– Согласен, согласен – и на гимнастику, и на обучение трем стилям, и на техподготовку, и на погружение в бассейн… У меня до обратного автобуса полтора часа. Давай, начинай, но только по сокращенной программе…
– Ты идиот! – без злости, даже как-то умиленно говорил Гаррик, парализованно останавливая свои красивые, волоокие, в длинных ресницах глаза, из-за которых в него были влюблены чуть ли не все институтские девчата.
Он был неподатлив, как железобетон, но все же Костя его уломал.
– Да! – вспомнил Гаррик, когда с аквалангом было покончено. – Твоей практике когда-нибудь настанет конец? Когда ты мне зачет по самбо сдашь? Пойми, всему курсу процент снижаешь…
– Я уже сдал, – сказал Костя.
– Когда? – недоуменно поглядел на него Гаррик. – Что-то не помню. Ладно, проверю еще раз по записям…
Термометр, бечевка, прочный пеньковый канат, прикрепленный железным карабином к широкому брезентовому монтажному поясу, – были не единственные вещи, предусмотрительно припасенные Костей для обследования колодца. В чемодане находилась еще бутылка водки с завернутым в обрывок газеты соленым огурцом.
Сорвав фольговую пробку, Костя прямо из горлышка влил в себя несколько крупных глотков.
– И не стыдно? – сглатывая слюну, сказал Петька. – Это же чистейший аморализм и даже больше, наглое надругательство над ближними, когда один пьет, а других только глядеть на это заставляет…
Водка ожгла Косте горло, но почему-то не вызвала в нем больше никакого действия, будто даже не дошла до желудка: теплее внутри ему не стало.
Затянув на себе монтажный пояс, Костя вынул из чемодана тяжелый акваланг с лямками и целым десятком хитроумных пряжек.
– Машина! – предупредил Евстратов.
Верно, по дороге, пролегавшей мимо кустарника, надвигался гул автомобильного мотора. Костя опустил акваланг под куст, чтоб он не был виден с дороги. Пускай проедут. А то еще заинтересуются диковинкой, остановятся поглядеть, станут допытываться – что это, зачем?..
Просквозив в голизне ветвей, мимо колодца со стороны деревни прогудел грузовик с надставленными бортами; на свекле, держась за верх кабины, восседала тройка девчат: мелькнули их румяные, нахлестанные ветром лица, их яркие косынки, серые телогрейки.
– Лариска поехала! – сказал Петька, встрепенувшись и провожая глазами грузовик.
– Упустил девку, – с подковыркою и знанием каких-то Петькиных тайн, сказал, слегка усмехаясь, Евстратов. – Лариска твоя замуж выходит…
– И ничего не упустил, – стараясь изобразить, что известие это нисколько его не задевает, что он к нему совершенно безразличен, отозвался Петька. – У меня с ней и не было-то ничего… Так просто. Мало ли с кем я дружил?
– Упустил, упустил! – засмеялся Евстратов, теперь уже совсем откровенно, не щадя Петькиного самолюбия. – Я ж знаю, как ты взметался, когда про свадьбу услыхал. И к сестре ее бегал, чтоб она Лариску отговорила, и к самой Лариске своих дружков подсылал…
– Кто? Я? – взгорячился Петька обиженно. – Кто это тебе набрехал? Нужна мне Лариска! Это она сама за мной бегала, целый год почти что… Во все кружки позаписалась, чтоб только почаще возле меня бывать… А! – махнул он рукой, подхватывая акваланг и помогая Косте надеть его на себя. – Не знаешь ты ничего, вот и мелешь! Упустил! Да если я захочу, стоит мне ей только слово сказать… Да что там – слово! Даже и говорить ничего такого не буду, просто подзову ее и так, о чем-нибудь, хала-бала с ней полчаса, поласковей, душевно, – и всё, и никакой свадьбы не будет, понял? Знаешь, как она мне раз сказала? В этом вот самом лесочку, гуляли мы с ней… Да вот когда это было, прям и день тебе назову, – весь так и воспрянул Петька, как будто то, что он мог назвать дату, было полным доказательством правдивости его слов про Лариску. – В ту самую ночь, как учителя убили. Я в клубе допоздна был, репетиция у нас шла, и она там все терлась. А потом вышел, гляжу – ждет. «Проводи, говорит, а то поздно, боюсь одна идти». Ничего она не боялась, а так просто, чтоб навязаться. Пошли мы с ней по селу, потом на эту вот дорогу свернули, дальше, дальше, до самых дубков. Я ей, конечно, про что-то заливаю, зашли в дубки – тишь, темень… А она вдруг ни с того, ни с сего – на шею мне и обвисла вся. Дрожит, голос у ней секется, дышит, будто версту бегла. «Ты, говорит, на меня не глядишь, а я только про тебя думаю, ни спать, ни работать через это не могу… Мне, говорит, от тебя не нужно ничего, я знаю, тебе другие нравятся… Но, если захотишь – я к тебе куда угодно приду, чего угодно сделаю! Я, говорит, на все готовая, ни с чем не посчитаюсь, пусть болтают, мне на это наплевать. Ты, говорит, знай, любовь моя – на всю жизнь!» Понял? – подчеркнул Петька, горделиво поглядев на Евстратова.
– Ну, это ты того… сочинять ты мастер, – пробормотал Евстратов, как-то даже сконфуженный тем, что Петька рассказывает о Лариске такие откровенности.
– Это что! – продолжал Петька увлеченно, не чувствуя в своей похвальбе ничего нехорошего. – Что дале-то было! Стала она меня целовать. Ну прям, как бешеная. Тут уж и я разжегся – не деревянный ведь! Схватил ее, – тело у нее горячее… В мыслях себя остужаю, а от нее словно ток идет, всего насквозь так и прожигает… Еще б чуть – наверно, и до этого до самого дошло. Да гад какой-то помешал, на газике, из совхозных, что ль, кто. Влетел, сволочь, в дубки с полного ходу, аж сучья затрещали, и стал – будто его просили. Лариска ойкнула, и – драла, насилу догнал. И с той ночи пошло – как вдвоем где останемся, она мне всё те же слова: ничего не боюсь, ты меня не жалей, все такое прочее… Навязывается да и все… Ну и пугало! – отступил он на шаг, оглядывая Костю, стиснутого лямками, с двумя баллонами на спине, с круглым стеклом маски, закрывающей лицо. – Слушай, пройдись так по деревне! Вот будет потеха! Это уж такое привидение выйдет – на все сто!
– Ну-ка, подергай! – попросил Костя Евстратова, отдавая ему в руки моток каната, зацепленного карабином за кольцо монтажного пояса. – Сильней! Еще сильней! Так… Отпускать будете помаленьку, а вытаскивать – просигналю, дерну за канат три раза…
Он до сих пор не чувствовал действия водки, будто и не пил совсем.
Сев на колодезный сруб, он перенес через него и свесил над бездной колодца одну ногу, затем другую. Мелькнула мысль – выдержит ли канат, когда он повиснет на нем вместе с немалой тяжестью акваланга? Канат вроде прочный, испытан на троекратный вес, но ведь бывают всякие неожиданности…