– Ну, прощай, дед! – сказал Максим Петрович Егору, воротясь вечером на пятый день из райотдела. – Все! Хватит твоих клопов кормить, завтра – до дому, до хаты…
– Отделался? – спросил Егор Иваныч, одеваясь и тщательно завязывая перед зеркалом галстук.
Максим Петрович только рукой сердито махнул.
– Тогда вот что, – сказал Егор Иваныч, – пошли-ка, Шерлок Холмс, нынче музыку слушать.
И показал контрамарку для двух лиц на концерт пианистки Марии Юдиной.
Когда-то Максим Петрович был постоянным посетителем фортепьянных концертов. Делалось это отчасти по службе, но больше, пожалуй, из-за искреннего восхищения перед инструментом, который умел удивительно звучать – от нежнейших, как легкое дуновение ветерка, мелодичных вздохов до могучего оркестрового грома. Кого только в свое время не переслушал Максим Петрович из советских и зарубежных исполнителей – самого Прокофьева, молодого Шостаковича, знаменитого французского пианиста Ива Ната… Юдину он не слыхал.
– Из молодых, верно? – спросил он Егора.
– Да нам с тобой, пожалуй, в невесты годится, – неопределенно усмехнулся тот.
В концертном зале ослепительно сияли люстры; волшебно отражая свет сотен лампочек, торжественно, словно в храме, высились белые мраморные колонны; сурово поглядывали сверху темные портреты классиков – Гайдна, Генделя, Бетховена; вполголоса переговаривались чинно рассаживающиеся по креслам слушатели… И во всем чувствовалась такая величественность, такая чистота и отрешенность от всяческих мелких житейских дрязг, что Максиму Петровичу, за два десятка лет поотвыкшему от подобной обстановки, даже как-то не по себе, даже как-то, если сказать по правде, жутковато сделалось. Он сидел, поеживаясь, поглядывая по сторонам – на великолепие зала, на чисто одетых серьезных людей, из которых большая часть были пожилые. Но и молодых виднелось достаточно, причем многие из молодежи – в очках… Все это было так непривычно и удивительно, что Максим Петрович, глазея и восхищаясь, не заметил, как возле рояля появилась и сама концертантка – коренастая пожилая женщина в каком-то странном, похожем на монашескую рясу черном одеянии, с огромным черным бантом на груди, в очках на коротком, широком носу, с внушительной палкой в руке. Зал грохнул аплодисментами. Странная женщина эта постояла с минуту, строго поблескивая на публику очками, затем преспокойно уселась на стул и прислонила палку к роялю. Тотчас откуда-то сбоку бесшумно выбежал старичок, подхватил палку и, словно драгоценную реликвию, унес за кулисы.
Первое отделение концерта было посвящено классической сонате. Пианистка играла Скарлятти и Гайдна. Звенела, журчала, мелкими, затейливыми трелями украшений струилась тема; звуки то мчались весело, вприпрыжку, то словно бы задумывались, устало приутихали для того, чтобы снова прыгать, резвиться, бежать весело, подобно лесному ручью…
Максим Петрович сперва слушал внимательно, радуясь и печалясь вместе со звуками, наслаждаясь игрой кудрявых трелей, но вскоре как-то так получилось, что, и сам не заметив, он стал профессионально следить за чистотой и верностью звучания инструмента: что-то в деке показалось ему неладно, резко, неприятно звенела струна ля бемоль в верхнем регистре, тупо, глухо, деревянно стучало басовое до («замша на молоточках пообтрепалась», – догадался он), правая педаль западала. Мелодия повторялась бесконечно, и Максим Петрович уже не слушал музыку, а все следил, отмечал про себя, и в таком занятии прошло для него незаметно все первое отделение концерта. Пианистка раскланялась довольно неуклюже и удалилась за кулисы, преважно подпираясь палкой, которую ей услужливо подал, как чертик из шкатулки выскочивший давешний старичок.
В антракте Максим Петрович поговорил с Егором, проверил свои наблюдения, – они оказались совершенно верны.
– На свалку бы этот рояль, – с досадой сказал Егор Иваныч, – а вот поди, никак не добьемся ассигнований… Джазовый инструмент аж в Германии, понимаешь, закупили, деньжищ кучу какую отгрохали, не пожалели, а классическая музыка в забвении, ей – фига! Ох, культурнички! – сокрушенно вздохнул он, и вдруг, довольно улыбнувшись, добавил: – А ты, я вижу, не забываешь старое мастерство!
Максим Петрович приготовился и после антракта продолжать свои наблюдения, но буря, которая внезапно разразилась на эстраде, смяла все: грозно взгремев чудовищными громами, ослепив яростными молниями, она пронеслась над притихшим, как бы оробевшим залом, и Максим Петрович, словно поверженный ниц, только что голову руками не закрыл – так страшна, так могуча была обрушившаяся на него гроза какой-то, как показалось ему, нечеловеческой музыки… В этом шквале то гневных, то скорбных мятущихся звуков он позабыл и про деку, и про верхний бемоль, как позабыл, что это всего лишь игра на рояле, что и играет-то не здоровый и сильный мужчина, а старая и, видимо, больная женщина…
– Ну и ну! – только и смог он сказать Егору, когда утихли долго не смолкавшие аплодисменты.
– «Апассионата», братец, – вытирая платком глаза, отозвался тот, – любимая вещь Владимира Ильича…
Автобус мчался, вздымая вихри черной пыли. Все чаще, все отвесней и ослепительней там, впереди, вонзались в землю оранжевые, белые, розовые и фиолетовые стрелы молний; все шире обхватывала небо громыхающая тьма; и то, что было вокруг, на небе и на земле, – туча, молнии, жнивье, из золотистого вдруг на фоне темных облаков сделавшееся серебристо-белым, глубокие, разбегающиеся от шоссе вниз, к реке, овраги с их рыжими неприступными, словно крепостные стены, скосами, и пыльные смерчи, и несколько одиноких, под вихрем гнущихся до земли яблонь, оставшихся от недавно снесенного (чтоб не портил вида своими кривобокими избенками) хутора, – все это было насыщено мощными и грозными звуками какой-то исполинской, надчеловеческой музыки, все как бы чудесным образом продолжало то, что вчера творила в концертном зале филармонии та пожилая необыкновенная женщина…
Максим Петрович принялся разглядывать пассажиров. Вот рядом дремлет, склонясь на пустую кошелку, старуха; вот сумрачный гражданин в очках, в низко надвинутой на лоб потрепанной, с обвисшими полями шляпе; пестрая стая возвращающихся с базара бабенок… Они сперва, как поехали, всё гремели порожними бидонами, громко тараторили, сороки, но вдруг примолкли, стали слушать какого-то невзрачного с виду типа. Что-то он им внушал такое, этот тип, ухваткой, мягкими жестами, елейным взором сильно смахивающий на баптистского проповедника. Видимо, что-то душеспасительное, судя по тому, с каким почтительным и постным видом внимали ему разбитные бабенки. «Ох, эти проповедники! – покачал головой Максим Петрович. – Эти братья во Христе… Глубоко, глубоко пустили корни, проклятые, пользуются еще кое-где живущей темнотой и бескультурьем… Вот поди, возьми его! Тачает, сукин сын, бабы уши развесили, а где атеистическая пропаганда? Вон уже скоро сентябрь на дворе, от календаря какая-то жалкая сотня листков осталась, а что у нас в районе было проведено по атеизму? Какие-то несчастные две-три лекции, да и на тех, если по правде сказать, народ больше дремал, чем слушал… А этот небось в день-то сколько раз выступит! Никакой аудиторией не брезгует: вот, пожалуйста, в автобусе даже…» Максим Петрович с ненавистью поглядел на проповедника и отвернулся. Жаль, что не возьмешь за шиворот такого, не скажешь: «А ну-ка давайте пройдем, гражданин!»
Автобус пылил по улице большого села Верхние Лохмоты. «Тоже, названьице! – раздраженно подумал Максим Петрович. – У старинных городов вековые славные имена меняем легко: Пермь, допустим, не сморгнув глазом, перекрестили в свое время, а тут – Лохмоты какие-то, уж на что глупо и несуразно, так нет, живет ведь…»