– Ах, да я уж два раза ходила, и все – замок… Сашка-продавец, говорят, на речку купаться побег…
– Ишь ты, артист какой! – сказал Муратов. – Купаться побег! Значит, когда хочет – торгует, когда хочет – нет… Вообще у нас в торговой сети еще тот порядочек…
Максим Петрович провел гостя в заднюю комнатку, в зальце, как называла ее Марья Федоровна, где сверкала, блестела, лучилась такая немыслимая чистота, что дух захватывало, – хотелось разуться, снять пыльные сапоги, а еще лучше – превратиться в ничто, в бесплотную тень, и не ходить, а витать над этим сияющим полом, над стульями в полотняных чехольчиках, над никелированной пышной двуспальной кроватью, белеющей, словно сбитыми сливками, массой подушек, подушечек, кружевцов, подпростынников… Но как бы напоминая постороннему, что здесь не об одном лишь житейском удобстве заботятся, как бы подчеркивая даже это, олицетворяя собой духовную, высшую сторону бытия, в углу стояла заполненная книгами прекрасная, орехового дерева этажерка. Одну, нижнюю ее полочку, смиренно прижавшись друг к другу, занимали тощенькие, скромные брошюрки по вопросам права и криминалистики, четыре же верхние величественно и несколько даже спесиво выставляли напоказ раззолоченные корешки толстенных романов. Нетрудно было догадаться, что нижний этаж принадлежал Максиму Петровичу, а верхние – Марье Федоровне. Она была большой охотницей до чтения беллетристики и читала всё, что попадалось под руку, отдавая, впрочем, явное предпочтение местным, областным авторам. Конечно, и Евгений Пермяк, и Семен Бабаевский нашли свое место в сердце и на полочках Марьи Федоровны, но все же вершиной литературного мастерства представлялся ей роман «Светлый путь», принадлежавший перу старейшего местного автора Макара Дуболазова. Такому, может быть, несколько пристрастному отношению к творчеству товарища Дуболазова способствовало то обстоятельство, что книга была подарена ей самим Макаром и на титульном листе красовалась дарственная надпись «На неувядаемую память многоуважаемой и любезнейшей Марье Федоровне Щетининой от признательного Автора». Причиной такой признательности было то, что Марья Федоровна несколько лет тому назад, состоя в должности секретаря райисполкома, не раз проставляла лиловую печатку в командировочном удостоверении товарища Дуболазова, отмечая его прибытие в подведомственный ей район, а также выбытие из него. Как бы то ни было, Марья Федоровна являлась женщиной довольно широкого кругозора, за что ее особенно уважал Муратов.
Обед протекал в атмосфере мирного благодушия. Окрошка действительно была превосходной, и мужчины с нескрываемым наслаждением скушали по две тарелки.
– Редкостная, брат, у тебя хозяйка, – обратился к Максиму Петровичу Муратов, приканчивая второе блюдо – изумительный, нежнейший, обильно политый сметаной лапшевник. – Редчайшая! Но я, заметь, главным образом за то Марью Федоровну уважаю, что она человек мыслящий, с запросами… Книжки читает, духовно совершенствуется… Вы, Марья Федоровна, не примите это за комплимент, я от всего сердца…
– Эк ты ему окрошкой угодила! – подмигнул Максим Петрович.
Марья Федоровна была польщена.
– Книги – это мои друзья, – скромно потупившись, сказала она.
– Да, – продолжал Муратов, блаженно жмурясь от приятного ощущения спокойствия и полноты в желудке. – Да-а… Чтение, безусловно, расширяет кругозор. Всякие примечательные события, знаете ли, истории…
– Так ведь и вы, – живо сказала Марья Федоровна, – такие, бывает, там у себя истории разбираете, что только бы в книгу…
– Не пишут о нас, – вздохнул Муратов. – А работа наша, скажу я вам, Марья Федоровна, серьезная, и не в одних только заключается расследованиях разных, так сказать, темных случаев, но и в воспитательном отношении…
Он крякнул и шевелением пальцев левой руки показал воспитательную роль своей работы.
– Кушайте, пожалуйста, – сказала Марья Федоровна. – Дайте я вам еще лапшевничку положу… Что ж, так и не нашли, кто Извалова убил? – чисто по-женски переведя абстрактные разглагольствования Муратова на конкретную почву, простодушно спросила она.
Кусок лапшевника застрял в горле у Муратова. «Вот бабы! – огорченно подумал он. – Видно, все одним миром мазаны… Вон, поди, и книжки читает, а не может понять…»
– Работаем, – неопределенно буркнул он. – Есть еще кое-какие неясности в деле…
Настроение было испорчено. Отказавшись, несмотря на усердные упрашивания Марьи Федоровны, от стакана молока с яблочным пирогом, Муратов откланялся и ушел.
– И нужно тебе было поминать про это дело? – укоризненно сказал Максим Петрович. – Оно, Машута, у нас вроде бы как чирий на известном месте…
Прихватив коврик, он пошел в сад отдохнуть, полежать под яблоней, вздремнуть часок. Была тихая предвечерняя пора. Нестерпимый зной ослабел, от реки потянуло приятной прохладой. Ясное, уже как будто по-осеннему чуть поблекшее небо, неподвижная, словно вдруг отяжелевшая листва деревьев, ровное, сонное поскрипывание зеленой кобылки в кустах сирени – все манило прилечь, задремать. Но, как ни силился Максим Петрович, как ни старался уснуть – все было напрасно: назойливая мысль сверлила как дрель, от нее было не уйти… Эта мысль была – все то же проклятое нераскрытое дело.
Кто?
Одна за другой в воображении мелькали фигуры следствия – Авдохин, Тоська, перепуганная насмерть бабка Ганя, плачущая Евгения Васильевна, молодые люди с транзисторными приемничками… Боже мой, как оказывалась бедна, бессильна следовательская фантазия! Вот уперся в какой-то жалкий десяток лиц, в крохотный уголок жизни и мечется в нем, как в заколдованном кругу: Авдохин, Тоська… «Ну и что ж! Ну и отлично! – подумал, внезапно раздражаясь, Максим Петрович. – И бог с ней, с фантазией… Пускай себе в романах писатели фантазируют. Да Костя Поперечный. Ему по младости лет простительно, а мы лучше обопремся на реальные факты… Да-да, на факты! А факты что говорят? Факты говорят… Ах, да ничего они, черт бы их побрал, не говорят… В том-то все и дело…»
Нет, сон так и не пришел к Максиму Петровичу. Он вспомнил о нерешенном кроссворде. Требовалось выяснить – что же это за балет у Ц. Пуни?
– На минутку в библиотеку мотнусь, – сказал Щетинин Марье Федоровне. – В энциклопедию надо заглянуть…
– Про композитора Пуни хочешь почитать? – не без ехидства спросила Марья Федоровна.
– Откуда ты знаешь? – остолбенел Максим Петрович.
– Да уж знаю, – улыбнулась Марья Федоровна.
– Нет, серьезно?
– О, господи! Да вон он, «Огонек»-то, что ты давеча принес. Вижу – все решил, только на композиторе споткнулся.
– Ну, ты прямо Шерлок Холмс, – засмеялся Щетинин. – Тебе бы только в угро служить.
– Не хуже бы вашего справилась, – сказала Марья Федоровна.
Районная библиотека помещалась в странном кирпичном здании с высокими стрельчатыми готическими окнами. У входа в нее, в центре круглой клумбы с огненно-алыми каннами, на постаменте из черного мрамора красовалось скульптурное изображение… нет, не А. С. Пушкина, не Н. В. Гоголя или какого другого классика русской литературы, что вполне приличествовало бы данному культурному учреждению, – а великолепного, приподнявшегося на дыбы гривастого жеребца. Дело в том, что здание библиотеки в далекое дореволюционное время было конюшней знаменитых князей Задонских, а изображенная в скульптуре лошадка представляла собою памятник орловскому жеребцу Кораллу, взявшему в 1912 году на всероссийском дерби большой приз.
Внимание Максима Петровича привлек старенький обшарпанный мотоцикл, стоявший у дверей библиотеки.
«Костин драндулет, – пробормотал Максим Петрович. – Интересно, что это там у него в Садовом стряслось, что он прикатил глядя на ночь…»
Попросив у библиотекарши Ангелины Тимофевны тридцать пятый том Большой Советской Энциклопедии, Максим Петрович прошел в читальный зал, где за длинным, покрытым зеленой скатертью столом, вытянув на середину комнаты свои невероятно длинные ноги, сидел в одиночестве Костя Поперечный и читал свежий номер журнала «Наука и жизнь».
– Вот, понимаете, интересно! – здороваясь с Максимом Петровичем, сказал он с таким видом, словно продолжал начатый две минуты назад разговор. – Вы ничего не слыхали про гитлеровских двойников?