В доме, где жили Бардины, под ними находилась мастерская, изготовлявшая валенки. Это сильно отравляло и без того нерадостную жизнь. Валяние шерсти требовало высокой температуры и пара. Зимой в квартире было трудно дышать. Летом становилось легче, производство валенок прекращалось, и можно было открывать окна.
Но, пожалуй, самое ужасное место, по словам Бардина, было на берегу оврага; его называли Ограда. На маленькой площадке с прижавшимися друг к другу домишками жили люди неизвестно как и на какие средства. Говорили, что они занимаются воровством и грабежами.
Нищенская жизнь в Саратове еще больше озлобляла родителей Ивана Павловича. Неумение воспитывать детей проявлялось во всем. И, как и прежде, больше всех страдал нелюбимый сын. К счастью, дедушка Михаил Егорович к этому времени тоже перебрался вместе с бабушкой в Саратов и нанялся садовником в духовную семинарию. Половину своей жизни мальчик проводил у них в доме.
«По воскресным дням, — вспоминал Иван Павлович, — дедушка Михаил Егорович надевал старый темно-серый казинетовый, как тогда называли бумажное сукно, сюртук, намасливал голову деревянным маслом, бабушка отмывала на мне грязь, и мы все вместе отправлялись в семинарскую церковь, где я выстаивал длинные службы.
Кроме Михаила Егоровича, в Саратове у меня оказался еще и двоюродный дедушка — Василий Михайлович Бардин. У него была маленькая лавочка на Верхнем базаре, где он торговал дешевым платьем: поддевками, сюртуками, брюками, жилетами.
Жил он хорошо, в квартире из трех комнат. Семья состояла из молодой жены — Прасковьи Яковлевны и тещи — Пелагеи Яковлевны, вдовы унтер-офицера, погибшего на Кавказе в боях с горцами.
Бабушка, или «бабенька», как она велела себя называть, знала наизусть евангелие, псалтырь, все молитвы. Тем не менее я должен был читать ей священное писание, проводя за этим долгие часы. Попутно она учила меня закону божию, объясняла, что такое грех, какова будет расплата за него на том свете…
Дедушка Василий Михайлович, в противоположность бабеньке, был веселый и остроумный человек. Большую часть своей жизни он проводил на базаре, который давал ему для острот и шуток обильный материал. Своими наблюдениями и впечатлениями он громко делился в чайной, в перерывах между делом. Остроумие и чувство юмора не покидали его и дома, несмотря на то, что весь жизненный уклад определялся религиозностью бабеньки.
Василий Михайлович давал театру напрокат из своей лавочки поддевки, сюртуки, костюмы, за что, кроме платы, получал контрамарки. Здесь я впервые увидел оперу «Русалка».
Безумный восторг вызвали во мне декорации, в особенности подводного царства. Я на всю жизнь запомнил отдельные сцены оперы.
Бабенька мне сделала очень строгое внушение за посещение театра.
— Молиться надо, а не представления смотреть, — сердито ворчала она».
А дома, у отца, дела принимали все более печальный оборот. Ко всему прочему Павел Дмитриевич страдал от астмы и малярии. Настал день, когда он решил оставить портновский промысел и стал работать городским фонарщиком. На его обязанности лежало летом освещать городской сад «Липки», а зимой — улицу Панкратьевскую; В этой работе ему стал помогать Ваня. «Я помогал отцу в тушении фонарей. Помню, с каким страхом я проделывал это поздно вечером в городском саду «Липки». Следуя за ночным сторожем, звонившим в колокол, что для посетителей означало, что сад закрыт, и тушил фонари. Мне всегда при этом казалось, что из-за кустов и деревьев, постепенно погружавшихся в темноту, кто-то выскочит, рисовались всякие страхи».
Каждый год с наступлением тепла Павел Дмитриевич как-то оживал, ждал, не наступят ли перемены к лучшему. Но жизнь приносила лишь новые тяготы. В этот период Бардины перенесли еще одно испытание: страшный голодный 1891 год и последовавшую за ним холеру.
Саратов тех лет «славился» огромной запыленностью и плохим водоснабжением. Эпидемии дизентерии, брюшного тифа и холеры ежегодно уносили многие сотни жизней.
Холера, пришедшая сюда после голодной зимы 1891 года, косила людей особенно безжалостно. В памяти у Вани Бардина сохранились сцены, когда забитые, невежественные жители порода, беднейшая часть его населения, бросились громить холерные бараки, полагая, что именно они являются рассадниками страшной заразы. «Большинство населения улиц, — вспоминает он, — на которых жила основная масса приволжской голытьбы — галахов, считало вполне определенно, что холера — это дело рук «очкастых» людей, носивших очки и белые воротники, одним словом, студентов, докторов и жидов, которые посыпают повсюду какую-то белую муку (хлорную известь) и тем самым разносят заразу.