– Я не знала, что здесь нельзя купаться! – смущенно сказала она. – Откуда мне знать, я здесь в первый раз.
– Ничего… А я и не думал, что ты умеешь плавать.
– Плавать?. Я вошла в воду и поплыла. Первый раз в жизни, честное слово, Антоний.
Я недоверчиво посмотрел на нее, хотя знал, что она никогда не лжет. Но все-таки…
– И ты не училась?
– Нет, – ответила она, останавливаясь в нескольких шагах от меня. – Зачем учиться тому, что естественно?
– Может, ты и права, – ответил я. – Ты так свободно плыла… как головастик. Верно говорят, что человек произошел от земноводных… В частности, от лягушек.
– Человек произошел от птиц! – возразила она.
– А тогда почему же ты плыла, как головастик? Кто тебя научил? Это скрытый в нас инстинкт.
– Не знаю… Может, ты произошел от лягушки, Антоний. А я – от птиц. Я в этом уверена.
– Хорошо, – сказал я. – Иди оденься. И вообще, неужели ты меня не стыдишься?
– Тебя – нет! – ответила она, собирая в пучок мокрые волосы.
Не так уж лестно для мужчины, если его не стыдятся.
– Отчего же?
– Ты – Антоний!
– Антоний, – кисло улыбнулся я. – Дядя Антоний?
Еще один промах – я забыл об этой страничке ее прошлого.
Она опять не обратила внимания на мои слова, будто я ничего особенного не сказал.
– Ты Антоний Смешной, – сказала она. – Ты что, умеешь жарить рыбу?
– А ты что, не умеешь?
– Умею, но не хочу… Ни ощипывать цыплят, ни варить их…
– Надоела ты мне со своими птицами, – сказал я, раздосадованный. – Ладно, иди одевайся!
Она повернулась и пошла, осторожно и неловко ступая оттого, что трава колола ее нежные ступни. Я собрал всех рыбешек, которые еще подавали признаки жизни, и бросил в озеро. Одни тотчас же нырнули в глубину, другие плавали брюшком кверху на отмели. Я знал, что большинство из них все-таки оживет и еще будет плавать. Долго стоял и смотрел, как они уходят под воду: то брюшком вверх, то бочком, открыв рот. Одна рыбка так и осталась лежать на траве. Она шевельнула разок желтым хвостом и застыла, неподвижная, безжизненная. Меня охватило тягостное предчувствие, что когда-нибудь придется ответить за это злодеяние.
Доротея постелила два одеяла в редкой тени деревьев и лежала на спине, следя за своими птицами, которые порхали в ясной синеве неба. Это были ласточки с острыми черными крылышками, с продолговатыми шейками, они, вероятно, не ловили насекомых, а упивались прозрачным воздухом. Лег и я на клетчатое одеяло, своей яркой, огненной расцветкой сейчас раздражавшее меня. Доротея жевала травинку, лицо ее становилось все задумчивее.
– Хочешь, я тебе кое-что расскажу? – спросила она наконец.
– О чем, Доротея?
– Как умер мой отец!
– Не сейчас, – сказал я, сердце у меня сжалось. – Потом.
– Потом у меня не хватит духу, – сказала она.
Я понимал, что ей нельзя мешать. Она должна была освободиться от этого.
– Ладно, только не волнуйся!
– Я никому до сих пор не рассказывала, – продолжала
Доротея. – Даже Юруковой. Но она знает об этом.
С того места, где мы лежали, мне было видно бледно-зеленое поле овса. И где-то вдали кусочек озера, синего и твердого, как стекло.
– Хорошо, я тебя слушаю, – сказал я.
– Знаешь, Антоний, мой отец был чиновник. Он сам говорил, что он чиновник. Теперь никто не употребляет этого слова, сейчас все говорят «служащий». Почему –
служащий? По-моему, глупо и обидно. Это слово не подходит человеку. У нас была собака Барон. Мы кричали ей:
«Эй, Барон, служи!» И Барон вставал на задние лапы. Передние лапки он поджимал, живот у него был бледный, прямо прозрачный, с маленькими розовыми сосочками.
Мне так смешно было смотреть на бедного Барона, а глаза у него были такие жалобные, как будто он вот-вот заплачет.
Собаки ужасно не любят служить. И люди не любят, и собаки, а о птицах и говорить нечего. Ты был когда-нибудь в зоопарке? Видел орлов в клетке? Нет никого на свете мрачнее орла за решеткой. Разве орел может быть «служащим»? Конечно, нет.
Мой отец был худой как скелет. В молодости он не был таким тощим, но год за годом все худел и худел. Пока от него не остались только кожа да кости. Знаешь почему?