– Либо это какой-то крупный исследователь, о котором, как это ни странно, я ничего не слышал, – взволнованно сказал археолог, – либо… не знаю, даже что и подумать. Он прекрасно во всем ориентируется, словно действительно был здесь четыреста лет назад… В некоторых случаях его замечания проливают новый свет на спорные вопросы.
Например, этот колодец в саду. Надо проверить.
– Значит, ты считаешь, что это действительно может быть инквизитор Мюнх?
– Этого я не говорю, но… – Герлах замолчал, так как именно в этот момент монах кончил молитву, наклонился, поцеловал каменную плиту и встал.
Герлах подошел к нему и спросил, показывая на плиту:
– Что это за камень?
– Тут лежит настоятель монастыря Альберт фон Градек.
В юности он был великим грешником. Но господь простил его. Умирая, он приказал похоронить себя здесь, у порога.
Чтобы все топтали его могилу.
– На плите была какая-то надпись. Теперь буквы стерлись…
– Тут были только инициалы: А. Ф. Г. И год: 1583.
Больше ничего.
– Ты его знал?
– Да. Я был здесь, когда он умирал… Надпись выбил в камне брат Гильдебрандт. Плита была больше, гораздо больше… Но треснула… Брат Гильдебрандт сделал из обломка еще одну… Маленькую. С молитвой за упокой души отца Альберта. Ее вмуровали в колонну. В часовне.
– Ты можешь показать это место? – нервно прервал
Микша.
Мюнх молча вошел в часовню.
В полумраке, почти вслепую, отыскал нужную колонну и табличку.
– Здесь! – он наклонился и коснулся плиты. – Мне казалось, она была выше, – удивленно заметил он. – А сейчас она у самого пола…
– Ты прав. Она была выше, – подтвердил археолог. – В
восемнадцатом веке пол подняли на шестьдесят сантиметров.
Он сказал это шепотом, словно более громкий разговор мог нарушить тишину отдаленных веков, замкнутую в старых стенах святилища.
Уже наступила ночь, когда они спускались с холма.
Герлах и Микша шли впереди, освещая фонариком дорогу.
За ними Мюнх, последней шла Дарецкая.
Еще до посещения монастыря было решено, что они переночуют в павильоне отдыха. Теперь план изменили, так как Герлах хотел утром вернуться со своими ассистентами, чтобы провести подробные исследования и проверить точность информации Мюнха.
Шли молча. Говорить никому не хотелось. За все время
Герлах и Микша перебросились лишь несколькими фразами.
Мюнх молчал. Кама все время старалась идти рядом с ним и, хотя в темноте не видела его лица, прекрасно понимала, что он ведет сам с собой какую-то отчаянную дискуссию. Несколько раз до нее долетали обрывки фраз, произнесенных шепотом по-латыни.
– Зачем? Зачем, господи?.. Прости мне слабость мою…
Дай знак… Смогу ли… Будь милосерден…
В самолете он, казалось, успокоился. Всю дорогу творил вечернюю молитву. Видимо, он уже принял какое-то решение, потому что перед самой посадкой в Радове схватил за руку сидящую рядом Каму и, молитвенно глядя ей в глаза, спросил:
– Мы можем сегодня поговорить?
– Конечно. Я зайду к тебе после ужина. Стефу тоже прийти?
– Нет, нет. Только ты.
Она чувствовала, что кризис, начавшийся, а может, только прорвавшийся наружу во время инцидента на пляже, начинает вступать в решающую фазу.
X
В таком состоянии Кама не видела Мюнха давно.
Правда, она понимала, что по возвращении из урбахского монастыря ее ждет нелегкий разговор. Однако не ожидала, что реакция Модеста после встречи с прошлым будет столь бурной. Теперь, когда он стоял перед нею, воздев руки, он вновь казался тем же странным, полусумасшедшим монахом, которого несколько месяцев назад привез в Институт
Микша.
– Ты мне скажешь! Поклянись, что скажешь! – нервно повторял Модест.
– Конечно, скажу. Если только смогу…
– Поклянись!
Он настойчиво смотрел на нее.
– Клянусь.
– Если позволит Он… Да… да… Все зависит от Него…
– Скажи же, наконец, в чем дело?
– Нелегко сказать… Не удивляйся… Я несчастный, глупый человек. Надломлен дух мой… Я думал… Я долго думал и… ничего не знаю… Не понимаю. Наверно, я не должен спрашивать… Нельзя спрашивать? Да?
– Чего ты не понимаешь?
– Зачем? Зачем? Зачем я здесь? Я знаю, что делаю не то… Пути всевышнего неисповедимы. И не мне пытаться понять их. Но я все время думаю… Я больше не могу…
Спрашивать грешно? Конечно, грешно!