– Вот вам мой приказ: чтоб отрок сей был обучен всем верным приемам нападения и обороны. Да будет так и не иначе!
Учителя понимали: это говорит уже король, а не веселый кутила. Они молча откланивались и уходили.
Когда, после разных иных видов оружия, настал черед секиры, потребовалось больше осторожности, ибо оружие это, даже при тяжелых доспехах, может оказаться смертельным и в том случае, когда удар направлен не яростью, а только расчетом. Ланселот все чаще сдерживал себя, потому что вскоре – быть может, как раз благодаря предкам своим, землепашцам и охотникам, или благодаря собственной своей силе – стал владеть секирою лучше, чем его учителя. То же было и с булавою. Наставники славили его умение, устроили ему испытание перед самим Артуром; однако же Ланселот был собой недоволен, он считал, что не владеет еще тяжелым прямым палашом, для одной руки удобным. И мечами разных видов овладел недостаточно.
Потому не давал он покоя своим наставникам. Он хотел знать все – обманные движения, неожиданные выпады, знать, как ловчее повернуть коня, чтобы сбоку обрушить со свистом страшный, неотразимый, рубящий удар, и как принимать удары самому.
– А как отбить удар крестовиной?
– Крестовиной? Крестовиной меча?! – Учитель фехтования с иссеченным шрамами лицом был в растерянности,
– Но это не по-рыцарски… Парировать полагается клинком. А крестовиной – это уж если… Это все равно, что признать свое поражение. Рыцарь так не поступит даже в крайности.
– Рыцарь? – смеялся Ланселот, – Ну-ка живо, обучи меня!
Он научился и этому.
Перечитав кое-что из написанного, из будущей моей хроники, понял я, вот сейчас, например, в эту минуту, что слишком увлекся и скачу вперед галопом, словно несомый боевым конем, а ведь для того, чтобы обрисовать целое или хотя бы попытаться сделать это, надобно же и терпение.
Ибо в эту пору Ланселоту уж восемнадцать лет, для него настало время осваиваться с оружием под приглядом мастеров, а я еще и не обмолвился даже о самом, может быть, главном – о сложных и глубоких отношениях между Ланселотом и Артуром. Так что приходится мне по этой причине вернуться на целых четыре года назад.
Артур взошел на трон совсем еще юношей, правил же долго. И проходили над ним – как и над всеми нами, кого мать на свет родила, – дни, недели, месяцы и годы. Король все больше старился и мало-помалу забывал о том Артуре,который принял корону королевскую. Даже цели, какие он сам пред собою ставил когда-то, словно бы как-то поблекли, ибо столько забот и горестей, столько победных войн и несчастливых, потонувших в крови сражений кружилось у него в памяти, что в этом хаосе медленно, но с роковой непреложностью удержался только король, Артур же сгинул – тот Артур, который искал Дракона, который
(по династическим соображениям) женился на Гиневре, – и остался Артур-старик, который по вечерам, прогнав с глаз долой интриганов приближенных, избавясь от умной предупредительности Гиневры, кою видел насквозь, словно в чистую воду глядел, призывал к себе Ланселота. Долгие вечера сиживали они так вот, вдвоем, Ланселот подбрасывал в огонь буковые чурбаки, и смотрели они на взвивавшиеся языки пламени, и отменно чувствовали себя оба, в тиши и покое, король и его маленький паж.
– Сынок, – знаком показывал король, – отодвинь кубок подальше от края.
Ланселот исполнял повеление и опять смотрел на огонь.
– Знаешь, государь мой король, а ведь жизнь человеческая, как я погляжу, совсем вроде чурбака, вот хоть этого. Вспыхнет пламенем, погорит-погорит – и что от него останется? Жар для обогрева, и только. А после – пепел.
– Так и есть, – согласно кивал король и плотнее запахивал подбитую мехом мантию. – Одного не пойму, тебе-то с чего приходит в голову эдакое? Сопляк ведь еще…
– Государь мой король, – продолжал свое Ланселот вместо ответа, печально вглядываясь в лицо Артурово, –
мне нравится, когда люди смеются.
– Ну и смейся, сынок, я не запрещаю.
– Мне хочется, чтобы ты смеялся.
– Наполни-ка мне кубок да ступай на покой, Ланселот.
Храни тебя Иисус!
Много раз сидели они так, вместе глядя в огонь, словно заговорщики, сбежав от интриг двора, громко смеясь иногда над вещами, для других неинтересными и непонятными, и чем больше взрослел, чем больше сил набирался
Ланселот, тем беспокойнее поглядывал на него Артур. Да и
Ланселот с годами становился молчаливей. И ждал. В этом ожидании – что свидетельствует, конечно, против него –
таился и некоторый расчет. Ланселот знал, что Артур хочет открыться, и ждал, когда же король сочтет его, уже входящего в мужскую пору, достойным доверия.