- Добрый вечер, мистер Винчестер! – встретила его мисс Свинс, вставая из-за стола. Она обняла его так, что Дин задохнулся не от силы объятий, а от запаха пота, что перебивался запахом дезодоранта. – Мне так жаль, что вы оказались неподходящей кандидатурой, - и не отпускала его, не отпускала, пока Дин не отпихнул ее от себя – вежливость и потребность жить даже не могут быть поставлены в одном предложении. – Мистер Клитч сказал мне, что вы прекрасно справились с уборкой, однако вы же понимаете, что если наши пациенты способны вас обмануть или обхитрить, то мы не можем и дальше так рисковать! – Дину показалось, что она лукавит, хотя потребность в уборке для больницы была первостепенным делом. Может быть, это было как-то связано с шикарными перстнями на ее руках, дорогой машиной под окном и пьющим персоналом? Дин не был Шерлоком Холмсом, но в подобном мире он вращался, пока был подростком, и прекрасно знал обо всем этом.
- А мне то как жаль, - соврал, глядя прямо в ее блеклые глаза, Дин. Он уже мысленно набирал номер телефона отца. Все относительно: стоило ему посмотреть на сумасшедший дом, как вся его гордость перед отцом как-то заметно исчезла. Да, его отец забыл своих детей, считая, что они уже взрослые, однако Дин его не забыл и знал, что возможность помощи от него всегда существует, потому что он не сумасшедший. И этот факт в этих стенах показался достаточно значимым. Так что он забрал деньги за первый рабочий день – смешные, на них нельзя было даже до дома на автобусе доехать, после чего отправился к Импале.
И чем дальше он шел по коридорам от сумасшедших людей, тем легче ему становилось на душе. Тени, следующей за ним, он так и не заметил.
***
Кастиэль еще никогда не приходил в себя после обморока. Это такое странное ощущение, похожее на второе рождение, и поначалу он просто лежал и радовался тому, что родился. К тому же, все тело было подозрительно легким, как после того, как однажды летом, в страшную жару, им позволили выйти на поросшее травой поле и где они с Гартом играли в воображаемый футбол до полного истощения. Дышать было трудно, но Кастиэль умел не обращать внимания на боль в своем теле, потому что в четырех стенах обычно никто не мог помочь ему. Он обходился сам с самого детства, и то, что вместо дома теперь больница, ничего не меняло – он вежливо бы отказался, если бы знал, о чем говорить и как это делается, и пережил боль самостоятельно. И так, сама по себе, она перестала сильно его донимать. Болело горло, и Кастиэль подумал, что простудился. Вспомнил, что мисс Свинс не переносит, когда пациенты болеют простудой. Вспомнил, что на улице лето. Вспомнил, что его план не удался потому, что кто-то спас его.
Кастиэль еще никогда так не гневился. Он чувствовал, как гнев заменяет ушедшие силы, идет по непослушному телу и заставляет его встать. Ноги дрожали, руки не слушались, но он, тем не менее, смог сесть на высоком массажном столе и попытаться посмотреть, где тот самый виновник провала его первого жизни плана. От гнева высохли даже слезы, от гнева он готов был разорваться изнутри. Он увидел, что тележка стоит рядом с душевой. Так трудно было дойти до нее, ведь, спрыгнув со столика, Кастиэль упал на колени, впрочем, бесшумно, как и всегда. Так трудно было удержаться на ногах, так что Кастиэль просто не думал об этом. Схватился за косяк двери и пытался отдышаться, глядя на русые короткие волосы на затылке. На уборщие был обычный синий комбинезон, но он был не такой, как все предыдущие. В языке Кастиэля не было такого понятия, потому что мама всегда запрещала ему смотреть телевизор или журнал, если кто-то был там обнаженный, так что Кастиэль не знал, что значит быть «обнаженным» - их сгоняли в общую душевую и заставляли раздеваться, не оставляя времени размышлять. Но то, что такого понятия у Кастиэля не было, не запрещало ему смотреть, потому что ему нравилось смотреть. У уборщика были особенные движения, уверенные и сильные, потому что он был молод, в отличие от всех предыдущих уборщиков. Мог ли быть Кастиэль таким? Он взглянул на свои худые руки. Пальцы были тонкими и длинными, как будто лапки пауков – вторых местных жителей после пациентов, а на запястье можно было посчитать косточки, если натянуть кожу чуть сильнее. Он случайно посмотрел на трубу, и воспоминания снова накрыли его с головой. Гнев и раздражение сжигали его изнутри, так что ему очень хотелось просто спросить, почему он вообще это чувствует? Почему кто-то вмешался в то, что Кастиэль решил сам? От неожиданности он даже открыл рот и сделал что-то, что никогда не понимал прежде.
Он произнес слово. И слово это было таким ощутимым, таким полновесным, что Кастиэль прижал пальцы к губам, чувствуя словно бы его контуры. Говорить было трудно и больно, приходилось концентрироваться, но гнев делал это за него, и он смог произнести, останавливаясь, целую фразу. Под гневом рождалась эйфория и счастье. Он не говорил так долго, что забыл, каково это. И хотя он не понял механизма, не уловил последовательность действий, которую нужно было выучить, первый опыт доставил ему необъяснимое удовольствие. Но нельзя было дать уборщику вмешаться и в это.
А когда он спросил, Кастиэль его не понял. Разве он трогал этого человека? Нет. Он не просил, но тот почему-то все равно вмешался. Кастиэль считал, что если человек и рождается не от своей воли, то уходить точно должен по своему решению. А тут какой-то настырный человек, который говорит ему, что не хотел бы, чтобы Кастиэль умирал рядом. Но что такого в смерти? Она самое естественное, что может произойти с человеком, и ее можно позвать, как котенка. Но теперь план казался ему не таким блестящим, потому что в его жизни появилось что-то, что он понять не мог. Пока он не объяснит это себе, второй раз испытать план не получится. Поэтому Кастиэль ушел к себе в комнату, где его никто не станет искать.
Перед ним на кровати лежали две розы – одна картинкой и другая на брошке. Он не знал, что сказала бы ему мама, потому что усилиями специалистов мама была стерта из его разума как человек, скорее, как явление, которое не уйдет, даже если умрет. Но и с ней Кастиэль не разговаривал. Он вообще ни с кем не разговаривал, потому что это вроде как не было нужно, а тут чужой человек, который бы не понял его с жеста, как Гарт, и рядом с ним Кастиэль заговорил. А еще человек не прошел мимо. Он снял Кастиэля оттуда, хотя Кастиэль должен быть противен людям «оттуда». Медсестры часто говорят, что такие, как Кастиэль, портят общество.
Кастиэль не хотел портить общество, но в нем что-то словно бы перевернулось в тот момент, когда уборщик разозлился на его вопрос. Как будто для уборщика это было важно, потому что если бы Кастиэля спросили, зачем он делает свои обычные вещи, он бы тоже разозлился. Ведь он их делает и все, кому какое дело. Неужели там, откуда уборщик пришел, есть профессия мешать людям уходить из жизни? Какой же это удивительный мир! Кастиэль смотрел много фильмов, Кастиэль знает кое-что о мире.
Он попробовал подумать, как герой фильма. Он в сомнении, у него есть вопрос, который он не может задать человеку, потому что человек разозлится и не ответит. Значит, надо искать ответ в его окружении и жизни, а для этого очень нужно выйти отсюда. Но выйти на улицу значит встретиться со всеми опасностями. Он подумал, что сказал бы Гарт – наверное, он бы уповал на то, что со страхами нужно бороться. Однажды они боялись, что на чердаке есть призраки, и только Гарт уговорил их всех, даже Барона, пойти туда, хотя этого они боялись больше всего после подозрительного стука с чердака. Однако когда они пришли туда, умирая от страха, так что Хохотушка, и та молчала, то ничего не обнаружили. Кастиэль был очень честен с самим собой и понимал, что отказ выйти не значит струсить. Просто он должен понять, что важнее – его вопрос или жизнь здесь, после чего понял, что жизнь здесь никуда не денется, если он выйдет ненадолго.