— Бывает в жизни, — сказал я и не узнал своего голоса — хриплый, осевший. Ну, это тоже от жары — в горле пересыхает, сглотнуть и то больно, туркменский июль будь здоров, не до шуточек.
На обед я опоздал. Ребята добивали третье — арбузы, Будимир Стернин веселил честную компанию:
— Мальчики, ну я разумею: грешников жарят в аду. Так им и надо, грешникам! А нас за что жарят в данном среднеазиатском пекле?
Шаповаленко выплюнул в тарелку черные семечки, ухмыльнулся:
— У нас шо, нэма грехов? Например, у тебя, Будька?
— Есть, аксакал, — с охотой согласился Стернин. — Есть. Аж несколько.
— Какие ж то грешки? Не секрет?
— Нескольких девчат обманул, — сказал Стернин и откусил от красного сочного ломтя.
— Продолжаете пошлячить, товарищ Стернин? — Старшина неожиданно появился в дверях.
Стернин поперхнулся, поморщился — откуда он, мол, свалился, старшина, нагрянул не вовремя — и сказал:
— А вы продолжаете меня оскорблять, товарищ старшина?
— Не понял, — непреклонно сказал старшина.
— Впрочем, это не смертельно. Оскорбляйте.
— Это не оскорбление, ежели правда. Многонько в вас пошлого, Стернин.
Старшина сказал и вышел, словно нарочно завернул в столовую, чтобы выдать Буде Стернину.
Шаповаленко выплюнул семечко, утерся: «Гарный кавун!» — и подмигнул Стернину. Тот пожал плечами:
— Зачем кричать, зачем нервничать? Некий профессор, действительный член и прочее, Мясников его фамилия, писал в газете: хочешь до ста лет прожить — не злись, не раздражайся, будь отходчив. А наш старшинка? Прицепился с самого начала моей служебной карьеры и не отцепляется, грызет. Он же подрывает свое здоровье, он же самоубийца!
— А правильно он тебя сбрил. Загибаешь частенько, — сказал повар Стернину, а мне сказал: — Задерживаешься, брюнет? — И поставил на стол дымящуюся миску.
Я что-то промямлил в ответ, отхлебнул супа — аппетита не было ни малейшего. Жара, жара. Хотя в иные времена я и по жаре быстренько управлялся и с первым и со вторым.
— Не раскусил, что рубаешь? — сказал повар из раздаточного окошка. — Глянь-ка, лапша в виде цифири, от кола до девятки, и нуль имеется.
— Нуль? — переспросил я.
— Так точно! Консервированный суп-лапша. Югославский.
— Предпочитаю щи, — сказал я с той же тупостью. — Из свежей капусты.
— Щи были вчерась. И завтра будут, не кручинься об щах.
На стрелковом тренаже, на боевом расчете у меня, наверное, был отсутствующий, отрешенный вид, потому что начальник заставы задержал меня после расчета, как бы вскользь сказал:
— Что-то ты рассеян, Рязанцев?
— Голова побаливает. Жарко, — сказал я, досадуя: «Заметил-таки, от него ничто не скроется».
— Всерьез нездоровится? Может быть, освободить от службы?
— Нет, что вы, товарищ капитан, — сказал я. — Это пустяки, пройдет, я здоров.
— Ну, ну, — и капитан снова посмотрел на меня.
На ужин я тоже опоздал — не знаю почему, вероятно, есть не хотел. Костя-повар наложил мне полную тарелку гречневой каши с мясом и сказал:
— Сызнова задерживаешься, брюнет? В расстроенных чувствах, что ли? На, рубай.
Я промолчал, вяло заковырял ложкой. В расстроенных чувствах? Вероятно. Скверно, однако, то, что это замечают. Возьми себя в руки, брюнет.
Будик Стернин развлекал честную компанию:
— Костя-Костик, дай добавку, душа просит! Ты ж слыхал афоризм: легче на желудке — тяжелее на душе!
— Нету добавки, — сказал повар. — Все роздал. Остался расход для тех, которые в наряде, да моя порция осталась.
— Во, во, я на нее и нацелился! Ты слыхал афоризм: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу? Давай ужин мне, ты ж меня не любишь!
Кто-то захохотал, Шаповаленко ухмыльнулся: «Ловкач ты, Будька!» Костя скрутил фигу: «Выкуси!»
Владимиров, не поднимая угрюмых глаз от тарелки, сказал:
— Тебя многие не любят.
— Прискорбно, но факт, — с готовностью подтвердил Стернин и, отрыгнув, сказал: — Каша идет назад.
«Ну что они все говорят и говорят, — подумал я. — Неужели нельзя помолчать?»
Куда там — помолчать!
— Дыни привезли из отряда. Гуляби — первейший сорт, скороспелка, по всей Туркмении славится. Что Туркмения — по всей стране!
— Не, «колхозница» лучше! У нас на Северном Кавказе ее завались. Чистый мед!
— Нынче какое кино?
— «История одной любви».
— Третьего дня было «Во имя любви». Сплошняком любови…
— А что? Это нам подходит, мы же молодые, холостежь. Это ты женатик, с деткой, тебе подобные фильмы смотреть и не полагается!