Мы вставали, осматривали сигнальную систему и полосу, вновь залегали и вновь шли по участку. На рассвете доложили дежурному по телефону, что службу заканчиваем и возвращаемся на заставу. Ветер с юга усиливался, бил порывами, гнул кусты, взвихривал песок, поднимал в небо. Воздух стал мутным, солнце над горизонтом — расплывшееся, тусклое. Нас ослепляло песком, сбивало с ног шквалом. На заставу добрались пропыленные до косточек.
* * *После завтрака из санчасти позвонил капитан Долгов. В дежурку, где коммутатор, набилось народу: замполит Курбанов, Кира Васильевна с детьми, старшина, солдаты. С капитаном разговаривали жена и замполит. Жена, раскрасневшаяся, подрагивающим голосом говорила в трубку:
— Как ты, Ваня? На поправку? Не обманываешь? Я приеду в отряд, проведаю. Не надо, сам скоро заявишься? Нет, приеду! Целую тебя. И Гена с Аленкой целуют. Трубку вырывают. А? Слушаются, слушаются. Поправляйся, дорогой. Целую, целую…
Замполит говорил:
— Салам, Иван Александрович! Как ты? В норме? Когда вернешься домой? Вся застава ждет. Дела как у нас? В норме. А-а, конечно, конечно… Что? Ну да… И Рязанцев, и Стернин, и Шаповаленко, и Владимиров… Пришли в норму, службу несут. Правильно, согласен. Хоп, хоп![5] Выздоравливай, Иван Александрович!
Старший лейтенант прав: мы все желаем начальнику заставы скорейшего выздоровления, скучаем без него. Прав старший лейтенант и в том, что Стернин, Шаповаленко и я в норме. Владимиров не совсем: переживает из-за Сильвы, еще угрюмей сделался, подойдет к вольеру с дощечкой «Сильва», где никого нет, и стоит, стоит, опустив голову.
К обеду суховей сник, и, как водится, жара загустела. Плотная устойчивая жара. Но на заставе со сквознячком, с тенью, с душем она терпима. Не то что в пустыне — прямые, палящие лучи солнца. Как было позавчера. Позавчера, а сдается: давно-давно.
Во вторник была почта, и мне вручили посылку. От мамы. Учебники, конверты, коробка зефира в шоколаде и открытка — еловая веточка с шишками, перевитая лентой: «С днем рождения!» Благодарю, мама. И за учебники — буду готовиться в вуз, и за конверты — буду регулярно писать, за любимое лакомство, и за открытку — твоему сыну грохнет двадцать. Не мальчик, но муж. Двадцать лет. Спасибо, мама.
Учебники спрятал в тумбочку, конверты роздал наполовину, зефир — целиком, кроме одной штуки: съел, смакуя. Вкусно. И товарищам понравилось.
* * *День рождения — в четверг.
Проснулся я оттого, что Стернин и Шаповаленко драли меня за уши.
Я взмолился:
— Братцы, пощадите!
— Двадцать раз дернем — пощадим!
Эти двое отпустили, подошли другие, третьи — мои бедные уши вспухли.
В середине коридора, перед выходом во двор, на стене, где висят доска боевой подготовки, распорядок дня, стенная газета «Чекист», спортивные грамоты, я увидел раскрашенный пестрыми красками лист бумаги: «Командование, партийная и комсомольская организации, весь личный состав заставы поздравляют рядового Рязанцева Андрея Степановича с днем рождения!», внизу карандашная приписка: «Будь здоров, Андрейка!» — чья рука, не поймешь.
На завтраке меня поздравил комсорг, сунул флакон «Шипра» — комсомольцы собрали деньги, купили в автолавке военторга. Замполит подарил зеленую авторучку и полдюжины носовых платков.
— От имени командования второй заставы. Пиши на здоровье и сморкайся на здоровье.
— Щедрые подарки еще в счет волков? — спросил Стернин.
— Так точно, — сказал Курбанов.
Месяц назад он застрелил двух волков: за волчью душу тридцать рублей и пять рублей за шкуру, итого — семьдесят. Деньги эти замполит тратит на подарки солдатам.
Стернин сказал:
— Товарищ старший лейтенант, я прошу вас пополнить охотничьи трофеи: день рождения будет и у рядового Стернина.
— О чем голова болит, — сказал Курбанов. — Волков в Каракумах достаточно, стреляю я прилично, буду мстить им за шрам на щеке и добывать валюту для рядового Стернина.
— Хоп, — сказал Стернин.
На моей тумбочке в спальном помещении и на столе в столовой — стаканы с букетами: друзья новорожденного нарвали в наряде. Костя-повар подвалил добавки, печенья, принес на тарелке вареные яйца — от жен офицеров. От них же в обед преподнесли пирог, изюмом было выложено: «20». Пирог умяли всем честным народом.
В день рождения положен выходной.
После завтрака я смотрел кинокартину, которую крутили для тех, кто вчера вечером был в наряде.
Будик Стернин острил:
— Фильмы бывают хорошие, плохие и студии имени Довженко.