— Что ты, мужчина, об этих вещах знаешь! — врезала она тате, когда он попытался за меня вступиться. — Я работаю среди женщин, я знаю, что творится в мире! Одной даме недавно посоветовали лекарство для похудения, она принимала его неделю и до того исхудала и ослабла, что не могла больше шевельнуть ни рукой, ни ногой. Тогда она дала исследовать это лекарство одному профессору Тартуского университета и… Подумать только! — это был не порошок, а яйца ленточных глистов!
— И твоё лекарство от глистов такое! — проворчала я.
Из-за тёти Анне тата не брал меня с собой ни на уборку сена, в которой участвовала вся деревня, ни на рыбалку. Тётя считала, что на лугах полно гадюк и клещей, а бродя с рыболовами вдоль берега реки, ребёнок может простудиться и схватить воспаление; лёгких.
Гадюк я и сама боялась, но то, что нельзя было и на рыбалку пойти, огорчало меня ужасно. Рыбы в речке было завались, и ловили её по-разному: простыми удочками, спиннингами, сетями, вершами, бреднем. По-моему, ловля бреднем была самой интересной. Эта штука с крыльями из сетей напоминала сделанную из деревяшек и сеток огромную бабочку. Тата и Яан-Наездник вдвоем тащили бредень за крылышки по реке против течения, а дядя Артур, едва поспевая за ними, придавливал середину бредня поглубже, чтобы достать до самого дна. Время от времени кто-нибудь из них кричал: «Попалась!», и тогда тата и Яан быстро сводили крылья бредня вместе. Иногда оказывалось, что это была ложная тревога: в сеть попала какая-нибудь деревяшка, а разок даже старый ботинок. Но обычно в сети поблескивал налим, или серебристая щука, или толстый карась. Их выбрасывали на берег, и там кто-нибудь из ребят постарше подбирал улов и совал в мешок.
Было очень здорово вместе с другими детьми брести по берегу вслед за рыбаками и слушать их разговоры и песни! Радиопесни во время ловли рыбы не пели, похоже, Сталин, Ленин и просторы великой родины рыбаков не интересовали, а мелодии их песен были простыми и слова забавными. Любимой песней дяди Артура была такая:
Припев они пели на два голоса, и это звучало особенно лихо, хотя было непонятно, что хотели сказать этим: «Ай тсиммай-тсиммай, ах-ха-ха, тсиммай-рууди-ралла!»
Яан-Наездник чаще всего запевал: «Когда я с ярмарки из Пярну возвращался, был я пьян», а кончалась песня вроде бы грустно: «Но вот добрался в Руйла я — а бутылькá нет у меня». Но другие и последний куплет подхватывали громко и весело, словно им совсем не было жалко потерянной по дороге бутылки.
Из рассказов рыбаков мне больше всего нравилась татина байка про русских с Чудского озера, приезжавших на рынок в Раквере рыбу продавать. Они зазывали покупателей, выкрикивая по-эстонски, но произносили слова неправильно, и слова получались совсем другими, не теми, которые они хотели сказать, и это было ужасно смешно. Песни и рассказы были всякий раз другие, но одна сцена повторялась всегда, когда они добирались до излучины реки за парком, где вода была им по пояс и очень холодной, потому что она била там из родника, который деревенские люди называли Белой Щукой или Парковой щукой. Там все трое начинали клацать зубами, и тата кричал: «Ну просто адский холод! У меня, кажется, уже ледяные сосульки под коленями!». На что дядя Артур, весь дрожа, орал в ответ низким, словно из бочки, голосом: «А у меня голова промокла!», и Яан-Наездник кричал: «Мужики, кончайте шутить, у меня от смеха штаны лопаются!»
Самый захватывающий момент наступал, когда они выносили бредень из воды, ставили, прислонив к большой берёзе, вытряхивали из сети рыбу и всякий мусор на траву и начинали делить улов. Маленьких рыбешек бросали сразу в воду, напутствуя: «Марш домой! И скажи отцу, пусть в следующий раз сам явится!». Крупную рыбу раскладывали поровну на три кучки. Каждому доставалась парочка порядочных щук, четыре-пять налимов и по десятку плотвы или окуней. Окуни были самыми красивыми — с замечательными красными плавниками, но я знала, что у них больше всего мелких косточек, которые, если есть неосторожно, могут попасть в горло или застрять между зубами. Бывало, в сети попадались раки. И совсем редко — угорь.
У рыбаков были с собой котомки, в которых они уносили каждый свою долю улова домой. Переодевались в сухую одежду и приходили к нам справлять «рыбные поминки». Когда уха была сварена и первые порции съедены, тата брал гитару, и тогда начиналось празднование с пением и разговорами.