Я боялась, что теперь, когда тётя Анне была у нас и наводила порядок, «рыбных поминок» не будет. Но, к счастью, тётя тоже была большая любительница рыбы и даже предложила рыбакам себя в поварихи — варить уху. Но при условии, что они сами вычистят рыбу.
Всё шло хорошо до тех пор, пока гости не стали усаживаться за стол, и как раз тогда прозвучал тётин строгий приказ:
— А ты, Леэлочка, отправишься сейчас баиньки! Да-да, все порядочные дети давно уже спят!
— Я хотела бы тоже поесть ухи! — звонко завопила я.
— Поесть? — тётя выпучила глаза. — Уж не ослышалась ли я? Ты хочешь ЕСТЬ?
— М-угу.
— Ведь рот ребёнка — не щель в стене, — сказал Яан-Наездник. — Немного ухи никогда не повредит.
— Ну, видишь, Феликс! — победно крикнула тётя. — Теперь видишь, что рыбий жир, гематоген и глистогонное лекарство пошли ребёнку на пользу! Уж я эти дела знаю, я работаю среди женщин! Ладно, поставлю тарелку и для тебя, — смилостивилась она, глядя на меня. — Но первым делом вымоешь руки! Руки барышни должны быть всегда безупречно чистыми, запомни!
Да, «безупречно» — я сполоснула ладошки в тазике, потрогала разок полотенце и села за стол, как все мужчины. Особенно улучшило мой аппетит то, что чуть раньше, когда тётя возилась с готовкой ухи, я смогла выбросить коробочку с глистогонным лекарством в «очко» уборной…
Рыбий жир и весёлый вагон для скота
На следующий день тётя Анне завела разговор о том, что меня следует в срочном порядке отвезти в город.
— Предстоит несколько дел! — заявила она озабоченно. — Во-первых, надо, чтобы тебя обследовали врачи: почему ты так плохо ешь. Во-вторых, это не дело, что маленькая девочка всё время в компании мужиков — так из тебя дамы не получится! И когда тебя не будет дома, тате будет легче найти тебе стоящую няню.
— Мне никакой няни не надо! Когда мама вернётся, я ей расскажу, как ты своим рыбьим жиром и глистогоном хотела меня отравить, вот! — объявила я и надулась.
— Ой, детка, ты не ведаешь, что говоришь! — Тётя покачала головой. — Когда мама вообще однажды вернётся, она будет старухой, и кто знает, может, она тогда и слышать не будет!
Но, заметив мои слёзы, тётя взяла меня на руки, приласкала, как могла, и бодро воскликнула:
— Ах ты мой птенчик! Ты что, шуток не понимаешь? Я пошутила! Когда мама вернётся, она обрадуется, что ты стала умной и славной девочкой, а не сквернословящей грубой деревенской девкой! Дамы никогда не поют непристойных песен, запомни.
Странное дело, вчера вечером, когда тётя Анне ела уху с мужчинами, она сама смеялась их песням и шуткам — хохотала гораздо больше, чем я, над их рассказами, хотя, по-моему, в них не было ничего смешного. Но когда я утром, одеваясь, попыталась вслух вспомнить песню, которую услышала вчера вечером, так сразу тётя определила, что я простая неотёсанная деревенская девка. Ну чего в этой песне было неприличного:
Тётя явно считала еду таким важным делом, что петь об этом нельзя…
— Я знаю и другие песни, — объявила я тёте Анне. — Я умею петь столько красивых песен, что о-го-го!
— Ладно, ладно! — замахала руками тётя.
— Если тебе песни Виктора Гурьева[6] не нравятся, могу спеть песни Веры Неэлус! — гордо объявила я и запела…
— Господи боже мой! — воскликнула тётя Анне. — Прекрати, гадкий ребёнок!
Но я не могла не спеть самое красивое место этой песни: когда девушка дала ему напиться, он почти не пил, а всё глядел на неё.
— Ты сама принесла нам это московское радио! — засмеялся тата, когда Анне пожаловалась ему, что я то и дело пою «красные» песни. Жалоба тёти была странной, вот если бы я рассказала ей про красный пионерский галстук: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного…», тогда бы я поняла её попреки, потому что красный цвет тётя Анне ненавидела до глубины души, но в песнях про зреющие фрукты и воду у колодца не было ничегошеньки красного!