Не пойму, чего было так смеяться. Когда в Руйлаской школе показывали кино, деревенские жители всегда спрашивали у круглолицего загорелого киномеханика: «Какое кино будет сегодня?», и он отвечал с важным видом: «Сегодня кино „Небесный тихоход“!» А городские люди не могут сказать про кино ничего другого, кроме как «Партизан». И когда им верят, только смеются.
Утро на улице Юлазе
Рано утром позвонили в дверной звонок. Жителей улицы Юлазе это не испугало, для них резкий звук дверного звонка был таким же обычным, как стук в дверь. И в Нымме в большинстве домов были дверные звонки, однако тётя Маали хваталась двумя руками за то место, где у неё было сердце, всякий раз, когда кто-то чужой, стоя на крыльце, нажимал кнопку звонка. Правда, такое там случалось совсем редко, потому что тамошние соседи обычно беседовали между собой, стоя по обе стороны невысоких оград участков, а друзья и родственники, приходя в гости, ограничивались стуком в дверь. Свои люди могли и не стучать, а просто приоткрыть дверь и крикнуть: «Эй, есть тут кто-нибудь?» или «Тэре! Можно войти?», а своим были всегда рады.
Тётя Маали не могла забыть тот день, когда люди в военной форме так позвонили, что в доме будто гром разразился. Потому что они пришли искать дядю Эйно, которого тата привел к тёте Маали и дяде Копли, чтобы спрятать. Тётя Маали рассказывала, как солдаты заломили руки дяди Эйно за спину и втолкнули в чёрную машину, а их эстонский начальник угрожал вернуться и отправить в Сибирь тётю Маали и дядю Копли тоже, потому что не поверил, что дядя Эйно случайно оказался у них в гостях. Ведь гостей в погреб не пускают, а дядю схватили именно в погребе между бочками с квашеной капустой и солёными огурцами. Дядя Эйно был младшим братом таты, и во время игр в индейцев ему давали роль колдуна племени. Он был гораздо младше других, и когда он был совсем малышом, у него случился перелом лодыжки, и врач неправильно соединил сломанную кость. И поэтому Эйно стал хромать, а когда играли в военную игру, не поспевал за другими. Зато он здорово рисовал и вообще был толковый — накопил денег, чтобы поехать учиться в университете в Тарту, но тут началась война… Теперь на стене, над кроватью тёти Лийлии и дяди Оття висел рисунок дяди Эйно. На рисунке баянист стоит среди трёх улыбающихся девушек у зеркально-ясного озера на фоне зелёного леса. Эта картинка изображала не нашу семью и не лагерь для заключённых в Мордовии, куда угодил дядя Эйно, — рисовать лагерь для заключённых было запрещено. Но тётя Анне узнала на почте, что в лагерь можно посылать новые журналы, и вот дядя Эйно в свободное время срисовывал с фотографий, напечатанных в журнале «Пильт я Сына». Только в журнале они были черно-белыми, а дяде Эйно разрешали пользоваться цветными карандашами. Иногда он по памяти рисовал дубовую рощу в Сауэ, пейзажи с речкой Йыгисоо и тетеревов, токующих на лесной поляне. А иногда у него появлялось желание нарисовать эстонских людей — не мужчин в ватниках, у которых кожа лица огрубела от мороза и грустные глаза, а девушек в праздничной народной одежде и юношей-музыкантов. Тётя Лийлиа думала, что, наверное, он пытался представить себя веселящимся среди них.
У дяди-парня, как я называла Эйно, не было настоящей невесты, только та Макеева, которую тётя Анне теперь боялась как чёрта. Я Макееву близко не видела, но тётя утверждала, что она очень красивая и хитрая, как лисица. То, что дядю-парня посадили в тюрьму, вероятно, не было делом её рук — десять лет тюрьмы Эйно получил за то, что, работая в волостной конторе, выдал паспорта какому-то Виллу Таммерику и ещё двум друзьям детства, которые вместо того, чтобы пойти на войну, стали «лесными братьями». Но когда Эйно посадили, Макеева начала приходить к тёте Анне и просила то одежду, то деньги, говорила, что у неё есть возможность передать это всё Эйно, и тётя бросилась к маме с папой и принесла от них всю лучшую одежду младшего брата, купила на все деньги, что у нее были, шоколада и сыра, дядя Эйно так любил сыр и шоколад, а Лийлиа и Отть от себя сунули сотню рублей в карман праздничных брюк Эйно… Прошло довольно много времени, пока тётя Анне узнала, что дядя Эйно и во сне не видел ни шоколада, ни сыра, а связанную бабушкой жилетку с оленями на груди видели у Макеевой сохнущей на бельевой верёвке, как и дядины серые брюки от костюма и коричнево-жёлтую полосатую шёлковую пижаму.
И когда тётя Анне, встретив Макееву, стало яростно у неё допытываться обо всём этом, дядина бывшая невеста сделала медово-сладкое лицо и угрожала сослать тётю в Сибирь со всеми родственниками. С тех пор её больше не интересовали ни одежда, ни продукты, а только деньги — каждый раз вроде бы для дяди Эйно, но она больше не просила с сочувственным тоном, а буквально с само собой разумеющейся требовательностью.