Далее выступал комик, затем телепатка — дама в вечернем платье и перчатках; ее муж обходил зрителей с грифельной доской, приглашая писать мелом цифры и имена, а она, стоя с завязанными глазами, отгадывала.
— Вообразите, — внушал он, — что ваша цифра в языках алого пламени плывет по воздуху и через лоб моей жены проникает прямо ей в мозг.
Мы сдвинули брови и покосились на сцену, где телепатка, слегка качнувшись, прижала ладони к вискам.
— Это Сила, — пожаловалась она. — Сегодня она действенна, как никогда. Ах, она просто обжигает!
Вслед за ней вышли акробаты — трое мужчин в костюмах с блестками; они совершали кульбиты через обруч и забирались друг другу на плечи. Коронный их номер заключался в том, что они выстроили из своих тел кольцо и в таком виде под мелодию оркестра прокатились по сцене. Мы похлопали, однако для акробатических номеров было слишком жарко, и номер шел под постоянное шарканье ног и шепот: прислужников посылали с заказами в бар, они возвращались с бутылками, стаканами и кружками, которые шумно передавали по рядам, мимо голов, коленей, тянущихся пальцев. Я взглянула на Элис: она обмахивалась снятой шляпкой, щеки ее пылали. Я сдвинула свою шляпку на самый затылок и навалилась на ограждение, уперев подбородок в костяшки пальцев. Было слышно, как Трикки поднялся на ноги и при помощи молотка призвал зрителей к тишине.
— Леди и джентльмены, — выкрикнул он, — теперь вас ждет кое-что особенное. Немножко эл-легантности и светского тона. Если у вас в стаканах шампанское, — продолжил он с иронической насмешкой, — прошу их поднять. Если пиво — что ж, пиво ведь пузырится, так? Выше стаканы! А главное, громче хор приветствий, ибо я представляю вам, прямиком из Феникс-театра в Дувре, нашего местного, кентского петиметра, нашего миниатюрного франта из Фавершема… Мисс Китти… — Бац! — Батлер!
Раздался шквал аплодисментов, к которому подмешались отдельные пьяные выкрики. Оркестр грянул какую-то веселую мелодийку, раздался скрип и шелест поднимаемого занавеса. Я невольно открыла глаза — распахнула их шире, — подняла голову. Жара, вялость — все было забыто. Темноту на голой сцене прорезал лишь один розоватый луч, падавший на девушку, самую удивительную, — я поняла это с первого взгляда! — какую я когда-либо видела.
Конечно, мы и прежде видели на сцене «Варьете» женщин в мужском платье, однако в 1888 году в провинциальных концертных залах такое зрелище оставалось редкостью. Когда, полгода назад, Нелли Пауэр пела нам «Последнего денди», она была одета как балерина: трико в обтяжку и много золотой бахромы; лишь тросточка и котелок указывали на то, что она изображает мужчину. На Китти Батлер не было ни трико, ни блесток. Она оправдывала выражение Трикки: это был самый настоящий франт из Уэст-Энда. Одета она была в костюм, прекрасный мужской костюм своего размера, с блестящими шелковыми манжетами и лацканами. В петлице красовалась роза, из кармана свешивались бледно-лиловые перчатки. Под жилетом сияла белизной крахмальная сорочка со стоячим воротничком высотой в два дюйма. На шее белоснежный галстук-бабочка, на голове — цилиндр. Когда певица, приветствуя публику веселым «Хелло», сорвала его с головы, под ним оказалась превосходная стрижка.
Наверное, именно волосы привлекли меня в первую очередь. Мне и прежде попадались женщины с короткими волосами, но они были из больницы или тюрьмы либо сумасшедшие. С Китти Батлер у них не было ничего общего. Ее волосы облипали голову, как шапочка, специально для нее сшитая искусной модисткой. Я бы назвала их коричневыми, только это чересчур невыразительное слово. О таких волосах поется в песнях: каштановые или красновато-коричневые. Может, это был цвет шоколада, только шоколад не блестит, а волосы Китти Батлер сияли в свете рампы, как тафта. На затылке и над ушами они слегка вились; когда мисс Батлер чуть повернула голову, надевая цилиндр, мне бросилась в глаза полоска бледной кожи на затылке, между воротником и линией волос, и, несмотря на пекло в зале, меня бросило в дрожь.
Юнец из нее получился, по-моему, прехорошенький: лицо — совершенный овал, большие глаза под темными ресницами, пухлые розовые губы. Фигура стройная, мальчишеская, хотя легкие, но несомненные округлости, каких не бывает у мальчиков, виднелись на груди, животе и бедрах; и к тому же я вскоре заметила на туфлях двухдюймовый каблук. Тем не менее ходила она как мальчик, стояла тоже — на самом краю сцены, с надменно поднятой головой, ноги широко расставлены, руки небрежно засунуты в карманы, — и пела мальчишеским голосом — мелодично и удивительно верно.
При ее появлении в перегретом зале все преобразилось. Подобно мне, все соседи выпрямились и сияющими глазами уставились на сцену. Подбор песен был очень хорош: вроде «Опрокинем чарки, парни!» и «Любимые и жены», которые уже приобрели известность благодаря последователям Г. Г. Макдермотта, а потому мы все позднее смогли подхватить припев, хотя слышать их в исполнении не мужчины, а девушки в штанах и галстуке было захватывающе необычно. Между песнями Китти Батлер непринужденно-доверительным тоном общалась с публикой, обменивалась двумя-тремя пустяковыми словечками с Трикки Ривзом, сидевшим за директорским столом. В разговоре, как и в пении, голос ее был сильный и чистый, удивительно мягкий. Произношение менялось: то обычный для мюзик-холла кокни, то театральная манерность, то простецкий кентский говор.
На выступление было отведено, как обычно, около четверти часа, но Китти Батлер еще два раза заставляли бисировать. Напоследок она исполнила лиричную песню: балладу о розах и потерянной любви. Во время пения она сняла шляпу и прижала к груди, потом вынула из петлицы цветок, поднесла к лицу и как будто немного всплакнула. Откликаясь на неожиданные ноты нежности в мальчишеском голосе, публика испустила дружный сочувственный вздох.
Внезапно Китти Батлер подняла глаза и поверх пальцев посмотрела на нас: она вовсе не плакала, она улыбалась и вдруг откровенно, шаловливо подмигнула. Проворно приблизившись к краю сцены, она стала высматривать в партере самую хорошенькую девушку. Когда такая нашлась, певица вскинула руку, и в огнях рампы над оркестровой ямой полетела роза, прямо в подол красавице.
Мы словно обезумели. Публика ревела, топала, а Китти Батлер, галантно помахивая шляпой, удалилась со сцены. Мы ее вызывали, но новых выходов не последовало. Занавес упал, заиграл оркестр; Трикки стукнул молотком по столу и затушил свечу — перерыв.
Я прищурившись уставилась вниз: мне хотелось разглядеть девушку, получившую цветок. Большего счастья, чем принять розу из рук Китти Батлер, я себе не представляла.
Как все прочие, я в тот вечер пошла в «Варьете» посмотреть Галли Сазерленда, но когда он наконец появился, жалуясь на жару в Кентербери и утирая лоб гигантским платком в горошек, и своими комическими куплетами и кривляньем стал исторгать у публики смех пополам с потом, я, против ожидания, осталась равнодушна. Мне хотелось одного: чтобы, бросая небрежно-вызывающие взгляды, по сцене вновь прошлась мисс Батлер и спела про шампанское и крики «ура» на скачках. От этих мыслей я не находила себе места. Наконец Элис (смеявшаяся над гримасами Галли не меньше всех других) шепнула мне на ухо:
— Что с тобой?
— Жарко, — отозвалась я. — Пойду вниз.
Элис осталась досматривать номер, а я медленно спустилась в пустое фойе, прижала лоб к прохладному стеклу двери и стала напевать про себя песню мисс Батлер «Любимые и жены».
Вскоре рев и топот публики возвестил об окончании номера Галли и появилась Элис; она все так же обмахивалась шляпкой и отдувала от розовых щек прилипшие локоны.
— Заглянем к Тони, — кивнула она мне.
Вслед за ней я отправилась в комнатушку Тони, где от нечего делать стала крутиться в кресле за столом, пока хозяин стоя обнимал Элис за талию. Немного поболтали о мистере Сазерленде с его платком в горошек, а потом Тони спросил:
— А как вам Китти Батлер? Правда, недурна? Если и дальше будет так заводить публику, обещаю, дядя продлит с ней контракт до Рождества.