— Полли Шоу, — пояснял он, склоняя голову, когда мимо нас с улыбкой проскальзывал очередной худощавый юнец. — Она чудо, как есть чудо, но только не слушай никогда, если она попросит у тебя в долг. — Или не столь благожелательно: — Что я вижу! Кто-кто, а эта девка всегда всплывет! — И другой юноша, подкативший в экипаже, исчезал в «Альгамбре» под руку с джентльменом в подбитом алым шелком цилиндре.
В конце концов, разумеется, его блуждающий взгляд останавливался и застывал, и он, кивнув или мигнув, поспешно опускал на столик чашку с кофе.
— Оп! — говорил он. — Вот тебе и контролер, что желает прокомпостировать Милашке Элис билетик. Adieu, cherie.[5] Целую стократно твои чудные глазки!
Тронув губы кончиками пальцев, он легонько касался ими моего рукава; далее я видела, как он осторожно пробирался через запруженную народом площадь к парню, который сделал призывный жест.
Раньше, когда Элис спросил, как меня зовут, я ответила: Китти.
Именно Милашка Элис познакомил меня с различными разновидностями продажных мужчин и объяснил, у кого какие одежда, повадки и уменья. Главенствующими среди них являлись, конечно, марианны, то есть мальчики вроде него самого, которых можно было в любое время дня и ночи видеть прогуливающимися по Хеймаркету; губы у них были накрашены, шея и грудь напудрены, узкие брюки облегали ногу тесно, как балетное трико. Клиентов они водили в меблированные комнаты и в гостиницы; целью устремлений было произвести впечатление на какого-нибудь молодого джентльмена — возможно, лорда — и в качестве его любовника получить содержание и квартиру. Вы не поверите, но не так уж редко эти мечты сбывались.
Существовали опять же юноши не столь приметной внешности, клерки или продавцы из лавок; марианн они презирали и путались с джентльменами не из интереса, а за деньги (так, во всяком случае, они утверждали); у иных, подозреваю, имелись даже жены и любовницы. Аристократией и ведущими представителями этого профессионального разряда были гвардейцы: как раз за гвардейца меня и можно было принять в алой униформе, которую я, конечно, надела без задней мысли, ничего не зная об их репутации. Эта разновидность, как меня уверили, обслуживала клиентов исключительно руками или ртом. В редких случаях, из особой симпатии, они могли позволить джентльмену большее, но интимных ласк и поцелуев не принимали ни от кого. Помешались на своей гордости — говорил о них Милашка Элис.
Я, как представитель профессии, являла собой странное смешение типов. Будучи не очень мужественной, я не привлекала к себе джентльменов, любящих грубую руку у себя в ширинке или шлепки в темных уголках, но я не могла и подражать тем лилейно-белым юнцам, каких любят и вовсю употребляют работяги. Опять же я была разборчива. По улицам вокруг Лестер-сквер слонялось немало мужчин со странными запросами, однако не все они принадлежали к интересовавшему меня разряду. Честно говоря, большинство мужчин, пользующихся услугами юнцов-проституток, делают это походя, так же как заглядывают в пивную по пути домой с рынка: удовольствие — отрыжка — и вспоминать не о чем. Но есть и другие — я научилась распознавать их издалека; как правило, это джентльмены, то ли с капризами, то ли грустные, то ли сентиментальные; от такого можно было ожидать поцелуя (как от парня из Берлингтонского пассажа), слов благодарности или даже слез.
Когда они это делали — когда напрягались, и ловили воздух, и где-нибудь в переулке, во дворике или в кабинке общественной уборной, под журчание воды, нашептывали мне свои желания, я отворачивала лицо, пряча улыбку. Если они походили на Уолтера, тем лучше. Если нет — что ж, все они были мужчины и (что бы они сами о себе ни думали) с расстегнутой ширинкой ничем не отличались друг от друга.
Возбуждая их похоть, я ни разу не испытала ее сама. Мне не нужны были даже монеты, которые они мне давали. Меня можно было сравнить с человеком, милостью воров лишившимся всего, что для него ценно и дорого, и вот он тоже принимается воровать, не ради того, чтобы завладеть имуществом соседа, а чтобы просто нанести ущерб. Я жалела только о том, что, устраивая каждый день такие захватывающие представления, не имею зрителей. Оглядывая безотрадный темный угол, где мы с очередным джентльменом исполняли сцену страсти, я желала, чтобы булыжники превратились в подмостки, кирпичи — в занавес, снующие туда-сюда крысы — в ослепительные огни рампы. Мне хотелось, чтобы за нашим совокуплением наблюдала бы хоть одна — всего одна! — пара глаз, глаз знатока, способного оценить, как хорошо играю свою роль я и как одурачен и унижен мой глупый, доверчивый партнер.
Но на это — в данных обстоятельствах — надеяться не приходилось.
Около полугода все протекало гладко: и моя бесцветная жизнь у миссис Бест, и вылазки в Уэст-Энд, и занятия продажной любовью. Мой небольшой запасец монет таял, таял и наконец растаял совсем, а поскольку, кроме проституции, я ничего не знала и ничем не интересовалась, дальше я стала обеспечивать себе пропитание уличными заработками.
О Китти по-прежнему не поступало новостей — ни единого слова! В конце концов я заключила, что она, наверное, отправилась с Уолтером попытать счастья за границу — может, в Америку, о которой мы с ней в свое время подумывали. Месяцы выступления в мюзик-холле отодвинулись в отдаленное, никак не связанное с действительностью прошлое. Раз или два, обходя центр города, я встречала старых знакомцев: паренька, с которым вместе выступала в «Парагоне», гардеробщицу из «Бедфорда» в Кэмден-Тауне. Однажды вечером я, опершись о колонну на Грейт-Уиндмилл-стрит, наблюдала, как выходила из дверей «Павильона» Долли Арнольд (она играла Золушку в «Британнии», когда Китти была Принцем) и как ее усаживали в карету. Наткнувшись глазами на меня, она моргнула и перевела взгляд в сторону. Быть может, мое лицо показалось ей знакомым, или она признала во мне юношу, с которым вместе выступала, а может, у нее просто мелькнула мысль: вот жмется в тени несчастный педераст, высматривая клиентов. В одном я была уверена: она не увидела во мне Нэн Кинг. На миг мне захотелось перейти на ту сторону улицы, открыть, кто я, и спросить, нет ли новостей о Китти, но миг этот тут же улетучился, кучер тронул поводья, и карета с грохотом покатила прочь.
Нет, если я соприкасалась сейчас с театром, то только в связи со своим новым ремеслом. Я обнаружила, что мюзик-холлы Лестер-сквер, те самые, на которые мы с Китти два года назад взирали с такими надеждами, — эти мюзик-холлы известны в среде мужчин-проституток как место поисков и встреч. Особенно «Эмпайр» — там так и кишели гомосексуалисты; они прохаживались по променаду бок о бок со шлюхами или сбивались в кучки, обменивались сплетнями, делились удачами и неудачами, приветствовали друг друга шумными хлопками рук и странными тонкими голосами. Они не смотрели на сцену, не приветствовали актеров, не аплодировали, а только изучали себя в зеркале, обозревали другие пудреные лица или (более скрытно) бросали взгляды на джентльменов, которые быстрым или замедленным шагом проходили мимо.
Мне нравилось с ними прохаживаться, смотреть на них и показывать себя. Нравилось обходить «Эмпайр» — самый красивый зал в Англии, как сказал в свое время Уолтер, зал, куда так страстно (и тщетно!) стремилась быть приглашенной Китти; нравилось фланировать там спиной к его прославленной золотой сцене: костюм мой сияет в немилосердном свете электрических канделябров, волосы отливают глянцем, брюки топорщатся, губы алеют, от фигуры, поз тянет, как любят говорить педерасты, лавандой, значение их бесстыдно-очевидно и… обманчиво. Ни на певцов, ни на комедиантов я не взглянула ни разу. С этим миром я покончила навсегда.
Все, как я уже говорила, шло гладко, но в первые теплые дни весной 1891 года, то есть спустя год с лишним после моего бегства от Китти, мирное течение моей жизни было прервано неприятностями.