В самом деле, чего мне меньше всего хотелось, это так или иначе злоупотребить добротой Флоренс. Когда она доводила себя работой до изнеможения, я отчаянно металась по комнате, готовая схватить ее за плечи и встряхнуть. Служба в приюте для девушек была ни при чем, основную обузу составляли бумаги Женского союза и профсоюза: пачки списков и гроссбухов, которые Флоренс водружала на стол после ужина, чтобы просидеть над ними до ночи, до красноты и рези в глазах. Временами, когда мне бывало нечего делать, я садилась рядом с ней и помогала — надписывала конверты или выполняла еще какую-нибудь не очень ответственную работу. Весной Женский кооперативный союз основал профсоюз швей, и Флоренс стала посещать в Бетнал-Грине надомниц, а я ее сопровождала. Все это были несчастные женщины, которые трудились нескончаемые часы, одни в своих убогих жилищах, за мизерную плату. На них было жалко смотреть, однако женщины радовались посетителям, и Женский союз тоже был благодарен. Правда, я заботилась не о них, а исключительно о Флоренс. Нельзя было допустить, чтобы эти невеселые вечерние прогулки по улицам Ист-Энда она совершала в одиночестве.
Кроме того, как уже было сказано, одной из своих задач как домоправительницы я считала всеми возможными способами украшать существование Флоренс, и потому я основательно взялась за стряпню. Флоренс выглядела исхудавшей, и худоба ей не шла; мне больно было смотреть, как ввалились у нее щеки. И вот, пока Женский кооперативный союз занимался объединением надомниц Восточного Лондона, я занялась откармливанием Флоренс — завтраками и ланчами, чаем с бутербродами, обедами и ужинами, печеньем и молоком. Усердно посещая мясные палатки на Уайтчепелском рынке, я приносила домой рулеты из свиного ливера, сосиски, кроликов, рубец, пакеты мясных обрезков, какие мы в Уитстейбле называли «всячиной», но нельзя сказать, чтобы очень преуспела: кухаркой я была небрежной и на каждое удачное блюдо у меня приходилось одно подгоревшее или полусырое. Флоренс с Ральфом этого не замечали, поскольку были не избалованы. Но вот в конце августа, с наступлением устричного сезона, я приобрела бочонок английских устриц и устричный нож. Просунув нож между створок раковины, я как бы отперла замок, державший под спудом ресторанные рецепты моей матушки, и кончики пальцев у меня зачесались. Я состряпала устричный пирог; ради него Флоренс отложила в сторону бумаги, а потом подобрала вилкой остатки корочки в тарелке. На следующий день я приготовила устричные оладьи, еще через день — устричный суп. Я делала жареные, маринованные устрицы, устрицы запеченные и тушенные в сливках.
Когда я протянула тарелку тушеных устриц Флоренс, она улыбнулась, а отведав — вздохнула. Свернув хлеб с маслом, она подобрала им соус, облизала с губ сливки, помогла себе пальцами. Мне вспомнились другой день и другая гостиная, где я угощала устричным супом другую девушку, бессознательно с нею заигрывая. Флоренс тем временем поднесла ко рту ложку и снова вздохнула.
— По-моему, — сказала она, — если бы в раю подавали всего одно блюдо, то это были бы устрицы. Правда, Нэнс?
Никогда прежде она не называла меня Нэнс и ни разу, пока я у них жила, не высказывалась при мне столь необычно. Услышав это, я рассмеялась, ко мне присоединился Ральф, потом — сама Флоренс.
— Вполне вероятно, — согласилась я.
— В моем раю подают марципаны, — сказал Ральф, большой сладкоежка.
— И еще в раю рядом с тарелкой непременно лежит сигаретка, — заметила я, — иначе и за стол не стоит садиться.
— Верно. А стол у меня накрывают на холме, над городом, но труб там нет, свет и тепло дает электричество.
— Ну подумай, Ральф, какая это будет скучища — все уголки просматриваются! — сказала я. — Нет, в моем раю не будет ни электрического света, ни даже домов. Там будут… — Крошечные пони и феи на проволоке, хотела я сказать, вспомнив вечера в «Брите», но тогда пришлось бы пуститься в объяснения.
Пока я медлила, в разговор вмешалась Флоренс:
— Выходит, у каждого из нас будет отдельный рай?
Ральф помотал головой:
— В моем уж точно будешь ты. С Сирилом.
— И миссис Безант, полагаю. — Проглотив еще ложку супа, Флоренс повернулась ко мне. — А кто будет в твоем раю, Нэнси?
Она улыбнулась, у меня на лице тоже была улыбка, но от этого вопроса мои губы дрогнули. Я посмотрела на свои руки — не лилейно-белые, как на Фелисити-Плейс, а с красными костяшками, в трещинах, пропахшие содой; на манжеты — обтрепавшиеся, в жирных пятнах (я так и не научилась закатывать рукава, они мне казались слишком узкими). Я ухватила себя за манжету и закусила губу. Я не знала никого, кто захотел бы со мной в мой рай. И я не знала никого, кому бы я понадобилась в его раю…
Я перевела взгляд на Флоренс.
— Ну, — отозвалась я наконец, — без вас с Ральфом, наверное, ни один рай не обойдется: иначе кто же будет давать инструкции.
Ральф рассмеялся. Флоренс наклонила голову; на ее губах заиграла обычная печальная улыбка. Чуть помедлив, она мигнула и перехватила мой взгляд.
— В моем раю, конечно, будешь и ты…
— В самом деле, Флоренс?
— Ну да — а то кто же будет тушить устрицы?
Мне случалось слышать и лучшие комплименты, но это было давно. Почувствовав, что краснею, я опустила голову.
Вновь посмотрев на Флоренс, я обнаружила, что ее взгляд устремлен в угол комнаты. Я повернулась: там висел семейный портрет. Флоренс думает о своей матери — догадалась я. Но в уголке портрета помещалась, конечно, и фотография поменьше — суровой женщины с очень густыми бровями. Я по-прежнему не знала, кто она такая. Я спросила у Ральфа:
— Кто та девушка на маленьком фото? Ей не помешало бы причесаться.
Он смотрел на меня, но молчал. На вопрос ответила Флоренс:
— Это Элеонора Маркс. — Голос у нее как будто дрогнул.
— Элеонора Маркс? Я ее видела? Эта ваша кузина, что работает у торговца птицей?
Если бы я вдруг залаяла, Флоренс ответила бы мне таким же изумленным взглядом. Ральф положил на стол вилку.
— Элеонора Маркс, — объяснил он, — писательница, оратор и выдающийся деятель социалистического движения…
Я покраснела: это был промах почище, чем спросить, что такое «кооперативный». Но Ральф, заметив мой румянец, смягчился.
— Не смущайся. Откуда тебе знать? Не сомневаюсь, если ты станешь перечислять книги, которые прочитала, окажется, что мы с Флоренс о таких и не слыхивали.
— Правда, — благодарно отозвалась я.
Но, хотя у Дианы я держала в руках и солидные книги, в голове у меня сейчас вертелись только несолидные, и автор у них всех был один и тот же: Аноним.
Поэтому я промолчала, и до конца обеда никто не произнес ни слова. Когда я снова обернулась к Флоренс, ее глаза казались темными и смотрели они в сторону. Мне пришла мысль, что, как бы то ни было, девушка вроде меня в ее раю не нужна даже для того, чтобы готовить устрицы. И мысль эта меня опечалила.
И все же я была совершенно не права. Ни моего присутствия в своем раю, ни отсутствия она бы не заметила, и надеялась она там увидеть не свою мать, не Элеонору Маркс и даже не Карла Маркса. На уме у нее был другой человек, но это я выяснила только через месяц с лишним, осенью того же года.
Как я уже говорила, я стала сопровождать Флоренс, когда она по заданию Союза посещала надомных работниц. В тот вечер она привела меня в Майл-Энд, в дом одной швеи. Нищета там царила ужасающая: мебели почитай что не было, кроме пары матрасов, реденького коврика, хромого стола и стула. В комнате, заменявшей гостиную, стояли на опрокинутой чайной коробке объедки жалкого ужина: корка хлеба, немного смальца в кружке и полчашки голубоватого молока. Обеденный стол был завален принадлежностями швейного ремесла — сложенной одеждой и упаковочной бумагой, булавками, катушками и иголками. Иголки, пояснила женщина, вечно падают на пол, и на них наступают дети; недавно ее малыш сунул себе в рот булавку, она воткнулась в небо и он едва не задохнулся.
Я выслушала ее рассказ, потом Флоренс заговорила о Женском союзе и об учрежденном им профсоюзе швей.