И важно ли, о ком думала она, когда целовала меня?
— Я знаю одно, — проговорила я наконец, — если бы мы не легли вместе прошлой ночью, мы бы умерли от желания. И неужели после такой чудесной ночи ты скажешь, что мы никогда больше вместе не ляжем!..
Я все еще удерживала ее в постели, а Сирил не смолкал, но тут, как по мановению волшебной палочки, его крики затихли, и Флоренс, в свою очередь, обмякла в моих объятиях и повернула голову ко мне.
— Мне нравилось думать о тебе как о Венере в раковине, — произнесла она. — И у меня не возникало мыслей о возлюбленных, которые у тебя были до прихода сюда…
— Зачем же теперь о них задумываться?
— Потому что о них думаешь ты! Что, если Китти вернется и позовет тебя обратно?
— Этого не будет. Китти ушла навсегда, Фло. Как Лилиан. Поверь, ждать ее — все равно что ждать Лилиан. — Я заулыбалась. — Если вернется Лилиан, я отпущу тебя совершенно безропотно. А если за мной явится Китти, ты можешь сделать то же самое. И тогда, надо полагать, у каждой из нас будет свой рай и мы сможем махать друг другу, сидя на разных облаках. Но до тех пор… до тех пор, Фло, кто помешает нам целоваться и радоваться жизни?
Необычный это был обмен любовными обетами, но и истории у нас были необычные; наше прошлое походило на коробки с плохо подогнанными крышками. Нужно нести их, но нести осторожно. Нам будет хорошо, подумала я, когда Флоренс наконец вздохнула и потянулась меня обнять; нам будет очень хорошо, пока не просыпется содержимое коробок.
Глава 19
Днем мы оттащили передвижную кровать обратно на чердак (подозреваю, колесики у нее перекосило непоправимо), и я перенесла свои спальные принадлежности в комнату Флоренс и спрятала ночную рубашку у нее под подушкой. Мы устроили это, пока Ральфа не было дома, а когда он вернулся и заметил, что у стенки, где стояла кровать, пусто, а у нас покраснели щеки, затуманились глаза и вспухли губы, — когда он все это заметил, он часто замигал, нервно сглотнул, сел и спрятался за развернутым номером «Юстиции». Правда, удаляясь на ночь, он очень тепло меня поцеловал.
Я взглянула на Флоренс.
— Почему у Ральфа нет возлюбленной? — спросила я, когда он ушел.
Флоренс пожала плечами.
— Похоже, он не нравится девушкам. Все мои розовые подруги немножко в него влюблены, но обычные девушки… Он западает на приверед; последняя бросила его ради какого-то боксера.
— Бедный Ральф. Он очень терпимо относится к твоим… склонностям. Тебе не кажется?
Флоренс подошла и села на подлокотник моего кресла.
— У него было время привыкнуть.
— Значит, у тебя они были всегда?
— Пожалуй, одна-две девушки поблизости всегда вертелись. Матушка не понимала, что к чему. Джанет было все равно — она говорила, тем больше парней останется для нее. Но Фрэнк (это мой старший брат, он здесь бывает время от времени с семьей) — Фрэнку не нравились мои посетительницы, однажды он из-за этого меня ударил. Ни за что его не прощу. Кстати, он не придет в восторг, когда тебя здесь увидит.
— Если хочешь, мы скроем правду. Можно даже притащить обратно мою кровать и сделать вид…
Флоренс отпрянула, словно услышала ругательство.
— Делать вид? Мне, у себя дома, делать вид? Если Фрэнку не по вкусу мои привычки, никто его насильно не зазывает. Его и всех прочих, кто мыслит так же. Хочешь, чтобы люди думали, будто мы стыдимся?
— Нет-нет. Это только Китти…
— О, Китти! Китти! Чем больше я о ней слышу, тем меньше она мне нравится. Так долго заставляла тебя таиться и чувствовать себя преступницей, когда ты могла бы жить в свое удовольствие как истинная лесбиянка…
Ее слова задели меня, хотя мне не хотелось это выдавать.
— Я вовсе не стала бы лесбиянкой, если бы не Китти Батлер.
Флоренс окинула меня взглядом — я была в брюках.
— А вот в это я не поверю. Рано или поздно ты бы встретила какую-нибудь другую женщину.
— Если бы я вышла замуж за Фредди и нарожала кучу детишек, я бы уж точно не встретилась с тобой.
— Что ж, тогда, пожалуй, мне есть за что поблагодарить Китти Батлер.
От звуков этого имени у меня до сих пор щемило сердце, и Флоренс, наверное, об этом догадывалась. Но ответила я беспечным тоном:
— Да уж. Запомни это хорошенько. А вот для тебя и напоминание… — Из кармана пальто я вынула фотографию, которую получила от Дженни в «Малом в лодке», и присоединила к другим фото на книжной полке. — Это только твоя Лилиан могла обожать Элеонору Маркс. А вот разумные девушки пять лет назад вешали над кроватью не чьи-нибудь, а мои фотографии.
— Будет тебе хвастаться. Все эти разговоры о мюзик-холле. Ты никогда мне ничего не пела.
Она занимала мое кресло, и я подошла и потеснила ее колени своими.
— Томми, — пропела я из старой песенки, которую исполняли у У. Б. Фэра: — Томми, дай-ка место дяде.
Флоренс рассмеялась.
— Это одна из твоих с Китти песен?
— Да ты что! Китти бы побоялась: вдруг в толпе отыщется настоящая лесбиянка, которая поймет шутку и решит, что мы это неспроста.
— Спой тогда одну из тех, что вы исполняли с Китти.
— Что ж…
Меня не очень вдохновило это предложение, но все же я спела несколько строк из нашей песенки про соверены — расхаживая, как на сцене, и вскидывая одетые в штаны ноги. Когда я закончила, Флоренс покачала головой.
— Как она, должно быть, тобой гордилась! — мягко заметила она. — На ее месте…
Она не договорила. Только подошла, оттянула у меня на груди рубашку и целовала обнажившуюся кожу, пока меня не бросило в дрожь.
Она казалась мне прежде святой и непорочной — и еще некрасивой. Теперь ее целомудрие испарилось, обнаружилась удивительная смелость и открытость, и от этого она похорошела, словно бы обрела глянец. Стоило на нее взглянуть, и руки сами к ней тянулись. При виде ее блестящих розовых губ хотелось прижаться к ним своими. А ладонь, бессильно лежавшая на столе, пальцы, сжимавшие перо, чашку, занятые каким-нибудь повседневным трудом, — куда было деться от искушения обхватить их, поцеловать костяшки, пощекотать языком ладонь, прижать эти пальцы к ширинке своих брюк. Находясь рядом с нею в полной народа комнате, я чувствовала, как встают торчком волоски у меня на предплечье, замечала, как идет мурашками ее кожа, краснеют щеки; я знала — она хочет меня так же, как я ее, и при этом ей нравилось оттягивать уход гостей, снова и снова предлагать им еще чаю, а я смотрела на нее, страдая и взмокая от желания.
— Ты заставила меня ждать два с половиной года, — сказала она мне однажды. Войдя за ней в кухню, где она ставила на плиту чайник, я обхватила ее трясущимися руками. — Вот и ты вполне можешь подождать час, пока не уйдут гости… — Но на следующий вечер, когда история повторилась, я стала щупать ее сквозь юбку. Голос ее ослабел, она завела меня в чулан, мы подперли дверь метлой и среди пакетов с мукой и жестянок с патокой ласкались до тех пор, пока не засвистел чайник, кухня не переполнилась паром и из гостиной не долетел оклик Энни: «Чем вы там занимаетесь?»
Дело было в том, что слишком долгое время мы прожили без поцелуев и теперь, начав целоваться, не могли остановиться.
Наша дерзость удивляла нас самих.
— Когда я пустила тебя в дом, я принимала тебя за одну из этих жутких девиц-жадюг, — сказала она мне однажды ночью, через неделю или две после посещения «Малого». — Одну из этих: о-бедро-обтирайся-а-трогать-ни-ни…
— А есть такие?
Флоренс покраснела.
— Ну, с одной или двумя я спала…
При мысли о том, что она спала с разными девушками, с немалым их числом, и теперь может запросто сортировать их, как породы рыб, я удивилась и взволновалась. Я тронула ее (мы лежали вместе голые, несмотря на холод, так как только что приняли ванну и еще не остыли), раз-другой провела ладонью от впадины под шеей до впадины ниже живота и ощутила, как задергалась ее кожа.
— Кто бы мог подумать, что я стану вот так тебя трогать и говорить такие слова! — произнесла я шепотом, потому что рядом спал в кроватке Сирил. — Я был а уверена, ты будешь напряженной и неловкой. Станешь стесняться. При твоем увлечении политикой и добрыми делами чего еще можно было ожидать!