Он вздыхает и опускает руку на колени, как будто это самая тяжелая вещь в мире. Что говорит мне именно то, что он собирается сказать, прежде чем он это скажет.
— Обе команды прочесали весь карнавал, — говорит мне Богдан. — Она ушла.
— Конечно, она, блять, ушла, — огрызаюсь я. — Он не собирался похищать ее, а затем держать там.
Богдан даже не вздрагивает от моего тона. Он берет на себя гнев и вину, потому что он не трус. Я пытаюсь напомнить себе об этом факте, чтобы отвлечься от того, как сильно я хочу ударить его по носу и закончить то, что начали его нападавшие.
Впрочем, это не его вина. Не совсем.
Это моя.
В тот момент, когда мы оказываемся на моей территории, ворота захлопываются, и я вылетаю из машины. Я не оглядываюсь и не жду, чтобы со мной заговорили. Вбегаю прямо в дом и прямо в комнату с баром.
Я думаю, что мне хочется выпить, но как только я сделал большой глоток из выставленной на витрине бутылки виски, я понял, что алкоголь сейчас ни хрена не сделает.
Весь адреналин, проходящий через мое тело, поглощает виски, пока не остается ничего, кроме грызущей пустоты в животе.
Как я мог быть настолько чертовски пресыщен нашими прогулками?
Конечно, Максим следил за нами. Конечно, он смотрел.
Так или иначе, я позволил себе недооценить его. И потеря моей дочери была ценой.
Моя рука сжимает стакан в руке, и я швыряю его через комнату со всей силой, на которую способен. Он ударяется о французские двери и разбивается.
Это то, что дает мне удовлетворение, которое я искал в виски.
Цепляясь за это мимолетное чувство, я хватаю еще одну бутылку и швыряю ее через комнату. Начав, я знаю, что не могу остановиться.
Не тогда, когда так много еще предстоит уничтожить.
Я разрушил половину комнаты, когда Богдан входит. Он стоит у двери, опасаясь, что я сломаю следующую вещь.
— Исаак!
Я игнорирую его и переворачиваю кофейный столик. Пригнан из Милана несколько лет назад. Блин, почти бесценно. Трещина — разрушенная.
— Брат!
Я поворачиваюсь к нему, моя грудь вздымается и опускается в резкой последовательности. Я знаю, как я должен выглядеть: отчаявшийся человек, который упал с самого дна.
Но это именно то, что я есть. Быть по сему.
У меня нет никакого желания пытаться успокоиться. Это ярость, с которой я встречусь с Максимом Воробьевым и закончу этот маленький танец, в котором мы были заперты слишком долго.
Пора мне его вытащить.
Будь проклят Воробьев, сволочь сдохнет.
— ИСАК! Пожалуйста. — Я поворачиваюсь лицом к своему брату с бледным лицом, грудь вздымается от напряжения. — Я знаю, что облажался, — говорит он. — Ты хочешь сделать мне больно? Вперед, давай. Я заслуживаю этого.
Он проходит через комнату, переступая через перевернутую мною мебель, и становится передо мной.
— Ударь меня, — говорит он.
— Не соблазняй меня, черт возьми.
Богдан качает головой. Несмотря на его стоическое лицо, я знаю, что он отчаянно нуждается в отсрочке. Он хочет прощения. Даже мальчишками он терпеть не мог, когда мы ссорились друг с другом. Некоторые вещи не меняются.
— Я должен был быть более бдительным, — шепчет он. — Я отвел от них взгляд на две секунды.
— ДВЕ ГРЕБАНЫЕ СЕКУНДЫ — ЭТО ВСЕ, ЧТО НУЖНО! — Я рычу.
Он никогда не видел меня таким. Черт, такого я еще не видел. Ревать, как дикое животное, кажется странным катарсисом. После многих лет оттачивания искусства гробовой тишины, способность позволить моему голосу стать диким — это долгожданная смена темпа.
— Я знаю, — говорит Богдан. — Я должен был сделать больше. Я должен был быть готов. Я должен был… — Прежде чем он успевает договорить, я хватаю его за воротник и притягиваю к себе.
Наши носы всего в нескольких дюймах друг от друга, но я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза.
— У них моя дочь, — рычу я. Мой голос срывается. — У них есть Джо!
— Я верну ее, — настаивает Богдан. — Клянусь тебе, я верну ее.
Я с отвращением отпускаю его рубашку и поворачиваюсь к нему спиной. — Нет. Теперь ясно, что я должен делать дерьмо самостоятельно. Так что я верну ее. Просто держись подальше от моего гребаного пути.
Я ожидаю, что он выйдет из комнаты. Он умеет читать мое настроение. Он лучше знает, чем медлить.
Но он никуда не уходит. — Думаешь, я не забочусь об этой маленькой девочке так же сильно, как ты? — спрашивает Богдан.
— То, что ты о ней заботишься, не имеет значения.
— Sobrat, я…
— Стоп! — Камила заступается, входя в комнату.
Ее глаза вспыхивают, замечая разруху, которая раньше была достойной гостиной. Она маневрирует вокруг разбросанных по полу обломков и встает между нами, ее глаза проницательны и полны агонии, наблюдать за которой больно.