– Сегодня на совещании, на которое ты опоздал, каждый сотрудник нашего отдела предоставлял TPS-report. Я могу ознакомиться с твоим отчетом? Или ты про него забыл?
– Я про него не забыл, я просто пока его не составил.
– Мы разослали всем сотрудникам на прошлой неделе памятку о TPS-report’е. Он должен быть готов к сегодняшнему дню. Ты получал ее?
– Да, получал. Сегодня я обязательно заполню этот отчет.
– TPS-report необходим нам для согласованной работы с другими департаментами. Не забудь его сделать в этот раз, пожалуйста.
– Я же сказал, что не забуду.
– Если это необходимо, я могу повторно выслать тебе памятку или отдать тебе её в распечатанном виде.
– Я не забуду сделать этот TPS-report, будьте уверены. Сегодня все будет предоставлено.
– Если возникнут какие-либо вопросы по заполнению – обращайся. Мы пытаемся сохранить рабочие места самым ценным сотрудникам.
Что могло означать это его последнее предложение? Пускай его седая голова думает что хочет, мне до этого совершенно никакого дела нет.
Наконец, рабочий день подходит к концу. Прекрасный безобеденный, серый, рутинный, офисно-рабочий день. Фонари на улице излучают желтый больной свет. Опять черная мгла нависает над городом. Уставший, изможденный, передвигаю ноги в сторону дома. Надеюсь, сегодня больше никто не потревожит мое душевное равновесие. Захожу домой. Снимаю куртку. Смотрю, на комоде пыль лежит, дай-ка, думаю, тоже прилягу. Только закидываю ногу на диван, как раздается телефонный звонок. Звонит новая девочка-секретарь.
– Добрый вечер. В TPS-report, который вы предоставили сегодня, неправильно заполнен титульный лист. Вы получали памятку на прошлой неделе? Она была разослана всем сотрудникам.
– Я получал памятку. Я, видимо… Давайте мы до завтра отложим этот вопрос.
– Не забудьте, пожалуйста, завтра переделать титульный лист. Если нужно, я могу повторно выслать вам памятку.
– Не нужно. Спасибо.
Кладу трубку. Последние слова были сказаны сквозь сильно сжатые зубы. Корпоративная культура разъедает остатки здравого смысла в человеке. Кофе закончился. Чай из пакетика – единственная отдушина в этом промозглом ноябрьском дне. Все мысли о работе, в частности о злосчастном TPS-report’е. Как можно думать о чём-то другом, при столь большом требуемом уровне участия сотрудников и после столь тяжёлого рабочего дня? Я сел, открыл крышку ноутбука и начал писать.
Пустыня тяжело дышала, кашляя в лицо старика. Луна иногда блистала, когда ветер не закрывал глаза.
Старик думал: «Буря надвигается, опять. Сколько я их видел в своей жизни!» Желтый страх гоняет тяжёлые пески, скрывающие солнце, делающие его бледным; бледное солнце и красное небо, красное небо в сепии.
Старый туарег стоял в песках, в стороне от своей деревни: там, где начинается Большая Пустыня – он любил ходить сюда и слушать шелест вечности, смотреть, как ветер срывает легкий шлейф с гребня бархана и уносит, и разносит по голубой безбрежности неба. Он слышал шёпот из памяти:
Стан Шааде как минарет,
Даже тоньше струйки песка,
Лицо её словно рассвет,
Тоже свежий противник сна.
Её рука у меня на лице
Пахнет жасмином и миррой
В ароматах зимы веренице
Любимый самый и пряный…
Арабы говорят, что нужно увидеть руки невесты, чтобы понять её возраст, и увидеть глаза, чтоб познать красоту. Как забавно выходит: у нас, у мужчин сокрыто лицо, по глазам о другом судят. У Мешара были морщинки вокруг глаз, открывающие его добрый нрав. У Сандала тяжелые веки, философски ленивый взгляд.
А у моего отца глаза были очень спокойные, без огня; он многому меня научил, а многого и не ведал, чего я в жизни сам познал. Сын похож на деда, Логар младший такой же: спокойный, разумный – совсем не в меня. Я его не заразил рассказами о дальних краях. И что? Теперь он судия, и всякий у него ищет совета. А мне остаются дети, и ищут они рассказ. Бесконечные повести странствий для маленьких, поэмы любви для юношей – но они не верят, что со мной это было, что я единственный в деревне видел океан. Океан – мокрая пустыня; как хочется мне окунуться в его безбрежность, встретить там закат… А ведь он там – на западе, сокрытый барханами Сахары, мне бы добраться туда, проснуться в его свежести, встретить там рассвет, если Бог даст. Но сначала он даст мне сил.
Буря задержит, но возвращаться обратно нельзя. Если увижу родные глаза, то не смогу решиться опять. Они меня не отпустят, будут следить как за больным: «…старик совсем обезумел, пошёл умирать в пески». Так я один останусь, останусь, чтоб век доживать в плену. Они не поймут никогда, каково это. И я их не сужу.