Русский оккупант Иван сидел в ресторане «Ключ Риги» и пил своё теплое вино, наслаждаясь предночной свежестью и влажностью и впитывая шум и милость старого города,
пока его соседки пытались разобраться с официантом, который делал вид, что не понимает по-русски, о том, кто из них за что должен платить, и почему они не могут сплитнуть этот сраный счет, и как их впечатление о Латвии – подстилке, будет теперь испорчено сраным официантишкой, который якобы не знает язык Гоголя и Набокова, и который теперь стоит безучастный как зелено-бронзовый тролль и мечтает о том,
как он получит вид на жительство в Англии и поступит там в Манчестерский университет, и наконец, его знания в области организации работы общественного транспорта найдут применение, и он получит диплом и уедет в Балтимор,
где на могиле По с 47 процентами негров он будет строить новый терминал аэропорта BWI с удобненькой электричкою ВАШИНГТОН-БАЛТИМОР,
где в Художественном музее Волтерса, Бадди Холл, охранник бегал по залам в поисках просранной «Весны» Моне, которая должна была быть в музее и предъявить которую потребовал ему один студент из Эквадора,
который, кроме как знатным любителем импрессионистов, был ещё и ценителем компактных китаяночек, чью миниатюрность особенно ценил, после того как одна накокаиненая американская туристка скакала на нём как на удавленной галапагосской черепахе, и теперь он хотел произвести впечатление на Щин-Ли своей такой образованностью и эстетизмом,
хотя Щин-Ли думала о двух вещах – как найти бесплатный интернет и поговорить со своим парнем, и как, дракон побери, ей выговаривать звук [щ], чтобы сказать:
«щи со щукой щделали меня щасливой» —
фразу которую она поспорила, что сможет выговорить с Иваном – украинцем, который жил в соседней квартире с грязными турками, которые повально зачитывались Орханом Памуком – хотя ненавидели его, за то, что он признавал геноцид армян и евреев, и гуннов и греков, и олмек и ацтеков,
и все они лежали на грязном ковролине и курили ямайскую травку, которую им достал ямаец Джонни и его малышка – огромная негритянка, которую они все пытались запихнуть в машину, когда ехали сдавать документы на работу,
которую просто делал полицейский, очерчивая мелком место убийства нерадивого малого, бросившего мамочку и сказавшего, что хочет тусануть отдельно от неё и папы, который сидел, упершись ногой в стекло двадцатишестиэтажного бара, и смотрел в старый город, попивая холодное пиво…
Дельфины!
Дельфины! – закричал я. – Дельфины!
Но никто и не обратил внимания! Я подбежал к отцу с новостью, но тот отмахнулся от меня – разговаривал с таким же усатым и серьезным мужчиной, как он.
Я подбежал к матери, она сказала, что дельфины в Босфоре так рано по весне – это хороший знак для молодоженов, и я испытал приступ ревностной злобы, такой сильной, что потемнело голубое небо, бирюзовое море и прозрачный ветер. Я прошипел, что сейчас всё «хороший знак». О Аллах, Милостивый и Милосердный, есть ли для этих рабов плохой знак? Снег ли, град, чайка нагадит, собака гавкнет, жених напьется, дождь пойдет, невеста сгинет, кто-нибудь умрет.
Дельфин приплывет.
Глупая мама побежала к молодоженам; Мехмет видел дельфинов; Аллах благословляет ваш союз…
А Я НЕ БЛАГО-СЛОВ-ЛЯЮ!
На его месте должен быть я. Моложе, умнее… Красивее и чутче. Кто напомнил этому глиняному горшку, что тогда был день рождения её матери…И что её любимые цветы, я запомнил,.. такие… северные…
Кто-то оставил бокал золотого шампанского, и пузырьки, группками, строями убегали по стенкам вверх. Я посмотрел вокруг, и пока никто не видел, сделал глоток. Было прохладно и немного кисловато, но взрослым же нравится. Я быстро выпил ещё.
На Босфор опустилась дымка, и мост, и Веселый холм стало плохо видно… Только большой клубничный турецкий флаг оставался не размытым, четким вибрирующим ориентиром. Но я лег на шезлонг и закрыл глаза.
Невеста подбегает ко мне, её платье поднимает ветер, и я вижу её ноги, но она не пытается опустить его… Наклоняется, её руки снисходят к моему лицу, а я смотрю на её грудь и вижу… В штанах у меня трещит, я просыпаюсь.
В штанах трещит, я накрываюсь полотенцем, но никто и не знает, где я. Я потерялся… Вся Жизнь вдали, в Пространстве радости для меня не определили место, а во Времени веселья – отрезочек… Не дали забыть, что я – ребенок.
Я сказал официанту, чтобы он принес мне ракы, как большому, он посмотрел на меня и ушёл…