В стороне — одинокий, огромный ствол кедра, защитника и патриарха. Сочная бирюза неба позади печного дыма может означать только полдень. Островки белых цветов с золотым глазком словно по чьей-то прихоти трепещут на ветру, а за ними целый архипелаг высокой растрепанной травы и рваная рана ржавого цвета, кругом разбросаны серебристые монетки воды.
По ночам больше не раздавался скрип кровати, только голоса: голос старика, непрерывный, настойчивый, увещевающий, иногда нервный голос матери. Дела шли неважно, производство сокращали, и ходили слухи, что лесопилка уволит часть рабочих или даже закроется. Но старик по-прежнему вставал на рассвете, неторопливо завтракал, мама провожала его молча, печальная, еще не притронувшись к еде; он по-прежнему брал с собой обед в старой пластиковой коробке, а когда возвращался, уже темнело, древесина слабела от холода, и дом начинал тихонько поскрипывать. Но мы все знали. К этому времени я бросил попытки разобраться со сном и привык к усталости. Иногда в час, когда появляются странные птицы и луна в последний раз отражается в Науэль, она появлялась и, горько плача, пролетала в окне или над моим столом.
На свете нет ничего важнее работы, и нужно, чтоб она была пять раз в неделю, только так, потому что, как ни крути, это она тебя кормит, а не сладкий сон после обеда по выходным, не футбол, не семья, ее-то и приходится кормить в первую очередь. Я всегда говорил это Деметрио, но он ходил, как потерянный, считал ворон, последнее время мы редко разговаривали, потому что он ходил, как потерянный. Я, бывало, ему говорю, слушай, брат, если будешь опаздывать и работать как попало, нас вышвырнут, а он и ухом не ведет, что прикажешь делать. Ясное дело, говорил я ему, у тебя нет детей, которых надо кормить, можешь себе позволить роскошь взять и заявить, что сыт по горло этим мусором, поглядите-ка на него! а мне, думаешь, нравится, Деметрио? Просто ты старикан уже, говорил он мне. И мы с этим сукиным сыном начинали ржать, просто ты старикан, говорил он мне, а я ему отвечал: нет, Деметрио, просто я многое понял. А он — знай себе веселится.
Иногда я говорил жене, рассказывал ей, что мне кажется, будто Деметрио стал какой-то странный. Чем странный, а я говорю, не знаю, но странный. Она ничего такого не замечала, но все равно меня слушала, я который месяц держал ее на коротком поводке после той интрижки; тогда я ее простил, потому что в жизни надо быть добрым христианином, кроме того, никто ничего не узнал, и это было единственный раз, бедолага мне поклялась, единственный раз, вся в слезах мне клялась. Мне кажется, это сосед с третьего этажа, знаешь, о ком я? Тот еще пакостник, уже много раз следил за Вероникой, так, исподтишка, мне плевать, если он таращится на ее задницу, но, если точно узнаю, что это он, пойду и вышибу ему мозги, она мне клялась, что нет, не он, говорила, давай забудем. Наверно, она права. Так вот, она меня слушала и говорила, Негр, ты не злись на Деметрио, ты же видишь, он не такой работяга, как ты, Негритенок, он всегда устает и живет один, ты же понимаешь, каково жить одному, ни с кем не общаться. И точно, Вероника была права, потому что у меня есть, по крайней мере, любящая жена и здоровенькие дети, которые ходят в школу и хорошо учатся. Поэтому я всегда, когда только мог, приглашал его по субботам обедать, понимаешь? Чтобы не сидел в зеленой тоске у себя дома, и сначала он-таки приходил, обязательно, и мы отлично проводили время, пили винцо и болтали о футболе. Но потом стал приходить как-то реже, говорил, что не может, что в эту субботу собирается куда-то… Почем я знаю. Тогда, ясное дело, мы стали приглашать его реже, и с этого все пошло как-то странно. Один раз мне даже пришлось поругаться с Вероникой, потому что она вела себя с ним невоспитанно, я ей сказал, как можно так вести себя с гостем, принеси ей немедленно кофе, черт подери, как будто парень должен ее обслуживать, поверить невозможно, черт подери. Может, он из-за этого обиделся, хотя не думаю, но суть в том, что приходить стал реже. Хотя он и прежде был немного странный. Я почти всегда платил за его завтрак, из дружбы, ты понимаешь, потому что последнее время видел его все больше каким-то грустным, но, помню, один раз он мне сказал, дурень ты, Негр, ко всему еще и за завтрак мой платишь, а я засмеялся, потому что не совсем его понял, но он очень серьезно это сказал. Довольно странно было.
В конце проспекта Независимости, как раз перед тем, как он упирается в гигантскую многополосную артерию, эту братскую могилу имени Девятого июля, проходит улица Такуари. Скромная, с небольшим движением, неприметная Такуари была последней остановкой во время сбора мусора; для Деметрио и Негра ее основное преимущество состояло в том, что по ней они спускались прямо к Бельграно, где можно было запарковать грузовик недалеко от пересечения с улицей Боливара и позавтракать, прежде чем возвращаться на свалку и оставлять машину. Улица Такуари никогда не менялась. Густой свет, казалось, прилипал ко всем предметам, и силуэты их тяжело поднимались ему навстречу, словно окаменевшие и лишенные объема. Деметрио апатично передавал Негру пакеты с таким видом, словно хотел подчеркнуть их содержимое. Негр брал их, что-то бормоча себе под нос. Они уже покончили с Такуари по эту сторону проспекта и садились в грузовик, чтобы пересечь его и двигаться дальше, когда Деметрио вдруг заметил в сумраке подъезда бесформенную кучу тряпья, из которой высовывалась серебристая борода. Он показал на нее Негру, тот тоже удивился: они знали наперечет все углы и всех кошек на каждом углу, всех воров и всех нищих. Этого они никогда не видели. Нищий — он не спал — почувствовал, что на него смотрят, что-то пробормотал надтреснутым голосом и медленно высунул нос, направив его в сторону освещенного сереньким светом тротуара. Негр нагнулся, нос вынырнул еще немного, и они оказались на одном уровне: бородавчатый, кривой нос нависал над усами, переходившими в бесконечную бороду. В гуще волос виднелся мокрый темный ротик, как у зверей. Он заговорил и предложил им отправляться ко всем чертям. Деметрио, необычно оживленный, объяснил, что они не хотели его беспокоить, но прежде никогда его не видели, поэтому и удивились. Теперь перед ними явились два сефардских глаза и сдвинутая на макушку шляпа, нищий сообщил им, что проводит на этой улице вторую ночь, и поведал им свою историю. Деметрио и Негр узнали, что он делил скамейку и костер с компанией нищих с проспекта Девятого июля, но те все прибрали к рукам, сколотили шайку, затеяли войну за территорию и мусорные баки и подчинили себе стаи попрошаек, более слабых или тех, кто ни к кому не примкнул, таких, как он сам, уже слишком старый, чтобы тягаться с кем-то за власть, и слишком бывалый, чтобы терпеть указания всякой швали. Поэтому он решил переселиться на улицу Такуари, ничейную территорию, где рассчитывал на спокойный сон, а если повезет — на милостыню или хотя бы на приличный мусор. Деметрио слушал и все больше ощущал какую-то странную наполненность пространства под этим металлически поблескивающим утром; пренебрегая изумлением и причитаниями Негра, он пригласил старика в грузовик, обращаясь к нему на «вы», и придержал дверцу, чтобы пропустить его вперед.