Они почти доехали до проспекта Девятого июля, но Деметрио не упомянул старика с Такуари. Он думал о нем в молчании и представлял себе, как тот скрючился возле полусгнившего деревянного подъезда, терпя порывы бокового ветра с проспекта Независимости, неприметный под пальто и шляпой, похожий на странную ночную тень. Деметрио пообещал себе навестить старика, как только Негр поправится, и подумал: возможно, даже завтра. Чахоточный с трудом освободился от перчаток, положил их в бардачок рядом с перчатками Деметрио и теперь смотрел вперед пустым взглядом солдата, ожидающего приказаний. Деметрио стиснул руль, добавил скорости и, даже не повернув головы, проехал мимо бара на улице Боливара, где сонный официант расставлял за стойкой чашки и чувствовал себя чуть более одиноким, чем обычно. Когда до свалки оставалось недалеко, чахоточный пригласил Деметрио позавтракать, мы ведь заслужили, правда? сказал он. Я никогда не завтракаю, ответил Деметрио, особенно в этой робе запаршивевшего космонавта.
Любимый,
я пишу тебе потому, что мы не видимся вот уже больше недели, и ты мне не звонишь. Я знаю, ты не должен звонить, потому что Негр может оказаться дома, но это не страшно, любимый, вспомни, один раз так уже было, и ты прикинулся, что звонишь ему. Это было так рискованно, так возбуждало! Поэтому мне кажется, тебе просто неохота мне звонить, неохота разговаривать со мной, как прежде, когда ты, помнишь, сравнивал мой голос с нежной флейтой? Негр никогда мне такого не говорит. Но теперь я не знаю, скажешь ли и ты.
Деметрио, ты отлично знаешь, если я больше не лягу с тобой в постель, ничего не случится, как-нибудь переживу, найду другого, даже не сомневайся. У меня есть характер и голова на плечах. Но чего я не могу терпеть, так это когда говорят, что любят, и ты отвечаешь, что тоже любишь, и даже очень, а потом проходят два года, два года, Деметрио! и вдруг оказывается, что все, чего ты достигла — это чувствовать себя любимой две секунды после оргазма. Что бы ты ни говорил, Деметрио, это так, я как будто слышу твои слова. Разве ты не понимаешь, что единственное, чего я не выношу — обещаний. Лучше б моим любовником был какой-нибудь бедолага, который ничего бы не говорил и пользовался мной, как надувной куклой, а я бы это знала и тоже им пользовалась. Но ты мне говорил, что любишь, и в это начинаешь верить, живешь с этим, каждый день обманываешь, стараешься быть хорошей матерью и хозяйкой, послушной женой. Мне не трудно врать. Я имею право на это и на многое другое, потому что настоящая жертва не в том, чтобы работать и приносить получку по первым числам. Не в том, чтобы убиваться на двух работах по утрам и вечерам, жертва как раз в том, чтобы отказаться от работы. Я могла выбрать другую участь. Я знаю, ты скажешь: сама виновата. Это так, ты прав, Деметрио, сама виновата, но вам не понять, что значит хранить в себе другую жизнь, оберегать ее и учиться любить ее почти год, вы можете только представлять себе эту жизнь и прикладывать ухо к нашему животу. Что вы понимаете! Я родила своего сына и отдала ему и сказала, возьми его, вот ребенок, которого ты так хотел, возьми его, я отстрадала за двоих. Мне пришлось оставить работу на четыре месяца, еще на два после родов, и вот, только ты собираешься вернуться на работу, а эти сукины дети тебе говорят, извините, но компания и так далее. Мне заплатили две зарплаты, вот и все. Судиться слишком долго и дорого, сам знаешь, и неизвестно, чем бы это кончилось. Но в конце концов Негр получил своего ребенка, он его совсем маленького уже учил бить по мячу обеими ногами, чтобы привыкал, чтоб одна нога не была, как деревянная, смотри, какой молодец, какой умница, говорили мы. Тебе никогда не понять, что женщина чувствует после такого, и почему я тогда подумала, сама не знаю как: ну и пусть, пусть он содержит его и меня. Его и меня. Пусть содержит нас обоих и расплатится со мной за мою жертву. А теперь я даже не чувствую, чтобы обо мне кто-то заботился, обо мне или о сыне, который уже ходит в школу и не умеет бить левой так же, как его отец.
Так что, сам видишь, насколько мне на все плевать. Но тебе я отдала больше, чем даже собственному мужу, и не могу стерпеть, что прошло десять дней, а тебе все равно, пусть меня хоть поезд переехал. Небось, как приспичивало, думал, не позвонить ли мне, не спросить ли, как я поживаю, кровосос ты, закоренелый окаянный холостяк.
Поэтому я тебе и пишу, я не могу так существовать целых десять дней, мне тоже нужно жить, Деметрио. Мне нужно слышать, что ты меня любишь, пусть я пошлая, что тут поделаешь. Разве ты не видишь, не так уж много мне и надо, хочу только говорить с тобой и чтобы ты меня слушал, любимый. Чтобы хоть иногда меня кто-то слушал. Я тебя люблю, я тебя хочу, ты мне нужен, без твоего голоса я быстрее состарюсь, и у меня уже не будет сил ненавидеть своего мужа и помнить, что я заслуживаю лучшего. Ты мне помог это понять. Поэтому прошу тебя не изменять своим словам, которых из тебя никто не тянул.