Белые нити, уже законченные, сплетаются в мягком стекле озера. На горизонте отдыхают каменные хребты с заснеженными складками. Небо, как никогда, напоминает блестящий фаянс, стайка хвойных деревьев, зеленая мозаика, оглаживает воздух позади домика со старой шиферной крышей. Некоторые птицы, потеряв ориентир, летят прямо на солнце, другие прячутся в укрытиях на гигантском кедре, лесном патриархе. Теперь дорога уже лижет землю до самого Науэль-Уапи, законченное озеро спит. По обе стороны дорогу сопровождают золотые маргаритки, напоминая о весенних альстромериях. На безупречном битуме крыши треугольник из воздушных хлопьев — это птица села на крышу, чтобы наблюдать за озером. В воздухе отчетливо видно, как легкий дымок, застенчиво выползая из трубы, пачкает чистый день.
Ни в углублении для педалей, ни на сиденьях, ни рядом с запасным колесом. Ни в гаражных шкафчиках: нигде их не было. Негр вздохнул, но не очень горько, скорее, как человек, почти довольный тем, что его недобрые предсказания сбылись; он понимающе чесал усы и молчал. Но не так, как Деметрио. Побледневший Деметрио молчал совсем по-другому, с сонным взглядом и безразличным выражением лица, свойственным проигравшим.
Накануне утром Негр вернулся на работу. После трех дней гриппа у него остались мешки под глазами и воспоминания о севшем голосе, скрежетавшем теперь на первых словах, как металл. Увидев в гараже вместо чахоточного ученика всегда пунктуального Негра, Деметрио почувствовал облегчение. Уборка в то утро прошла энергично, с бодрящим автоматизмом, без идиотских вопросов, по временам — с громкими замечаниями и не слишком веселыми смешками. Углы улиц методично освобождались от мусора, кошки, казалось, узнавали знакомую пару и не поднимали тревожных воплей, не ощетинивали спины. Когда грузовик въехал на Такуари, Деметрио подал Негру знак, они вышли вдвоем, почти в отличном настроении. Нищий поджидал их, широко раскрыв беличьи глазки, сжав руки под коленями, в шляпе с заломленными назад полями. Деметрио протянул ему руку в перчатке, старик с Такуари пожал ее с покорностью больного ребенка.
Они позавтракали втроем, как небольшая семья, соблюдающая простой ритуал. Деметрио не мог себе объяснить, почему смотрит на старика и Негра с такой симпатией и чувствует, что обязан их беречь. Когда они вышли, Деметрио предложил старику все ту же поездку, и на этот раз старик согласился. Безмятежно выдыхая зимний пар, они сели в грузовик и поехали на свалку. Там Негр торопливо переоделся и попрощался, дружелюбно помахав упитанной рукой. Деметрио, стараясь, чтобы их не заметил сторож, провел старика по разноцветной горе и рассказал о том, как отбросы перекочевывают из грузовика в глубины. Старик с Такуари слушал, кивал с беззубой улыбкой, говорившей не только о страданиях, но и о жажде хоть как-нибудь выжить. Устав от прогулки, он сел и прислонился к колесу грузовика, и тогда Деметрио предложил ему остаться в гараже до четырех утра, в укрытии и в тепле, пока они с Негром не придут утром и не отвезут его обратно на Такуари. Старик согласился. Подходящее место сразу нашлось рядом с дежурным грузовиком, за штабелем старых покрышек, которые годами стояли в дальнем углу. Старик, улыбаясь, попрощался и пробормотал слова благодарности. Деметрио переоделся, оставил спецовку в грузовике рядом со спецовкой Негра, обернулся в бездонную глубину ангара и представил себе старика с Такуари у стены, возможно, уже спящего, усталого и древнего, а может, даже смог разглядеть его тень через отверстие в покрышке.
Утром, без десяти три, Негр увидел Деметрио. Негр ждал, привалившись к грузовику, скрестив на груди руки, с недовольным и одновременно улыбающимся лицом. Он театрально распахнул дверцу грузовика и показал Деметрио кабину. Деметрио пробежал до конца ангара, пинком откатил три-четыре старые покрышки и вернулся к Негру уже без удивления и растерянности в глазах. Тщательно осмотрел бардачок, заглянул под сиденья. Он знал, что не найдет спецовок в шкафчиках еще до того, как пошел проверять. Наконец, он сел за руль, и Негр принес две другие спецовки, с чужого плеча. Теперь Деметрио смотрел в пустоту, в сторону неподвижной гнилой махины, едва различимой в холодной утренней тьме.