Где-то около шести они увидели мальчишку — он рылся в мусоре, несмотря на моросивший ему на плечи серенький дождик. Негр спросил, нет ли у него отца или старшего брата, чтобы помочь, и вообще, как он собирается заниматься этим в такую рань, один? Мне никто не указ, какое ваше дело, один я, не один, вы что, видите больше, чем я, вы старик, а я, когда вырасту, ограблю банк и уеду далеко-далеко, где пляжи и солнце весь год. Слушай, парень, пойдем-ка лучше с нами, что-нибудь слопаем и выпьем кофейку с молоком, ядрена мать! Они посадили его за столик в баре на улице Боливара, Коротышка взглянул на них с удивлением и поднял в приветствии первый опустошенный за день стакан. Слышь, парень, принеси мальцу кофейку и рогалик, что ли. Рогалик и сандвич, если он хочет. Это ваш сын? Какой еще сын, дурья башка, ты думаешь, я подниму ни свет ни заря сына, чтоб копался в говне вместе с отцом? Ладно, помолчи, сделай милость, и заруби себе на носу: мои дети живут скромно, что правда, то правда, но в чистоте. Ты ведь будешь сандвич с ветчиной или с сыром? Мальчишка сдержанно кивнул, давая понять, что в курсе, как противоестественно выглядят милости в Сан-Тельмо в семь часов утра. И в какой-то мере — Деметрио это чувствовал — мальчишка был прав: Негр не столько хотел накормить начинающего старьевщика, сколько заглушить безотчетный страх, таившийся в некрасивых лицах его сыновей и в его собственном.
По пути на свалку они не обмолвились ни словом. Негр вел машину, Деметрио считал капли на стекле. Новый грузовик звучал безукоризненно, ехал бодро и, возможно, был намного лучше древнего «мерседеса», уже снятого с производства и прослужившего им столько времени, но казался слишком чужим, чтобы питать к нему добрые чувства. Деметрио посмотрел на Негра — тот был бледен до зелени. Слушай, Негр, ты правильно поступил, что отвесил сопляку пинка, какого дьявола, не хватало чтобы, после того как ты его накормил, он спер у тебя бумажник, Негр, не трави себе душу. Негр был бледен до зелени.
Они заглушили тихий мотор нового грузовика и вышли. Дождик продолжал сыпать мельчайшими каплями, неспособными промочить флюоресцирующие спецовки. Диспетчер сказал: минутку. Когда другой такой же грузовик развернулся и отправился в гараж, диспетчер подал им знак, они опять завели мотор и подъехали к огромной огороженной пропасти, чтобы выгрузить сотни килограммов отбросов, едва ли способных насытить прожорливую смердящую глотку. Прежде чем расстаться с Негром, Деметрио открыл бардачок и достал два бесформенных комка грубой кожи с вертикальными молниями по бокам. Это что за дрянь, Деметрио? Деметрио поднес сапоги к лицу Негра, чтобы тот смог их рассмотреть. Негр пожал плечами.
Вопреки своему обыкновению он принял душ до ужина. Пока вода очищала поры, он стоял, закрыв глаза, и слушал монотонное, молитвенное бормотание струек на кафельных плитках. Намыливаясь, он внимательно осмотрел свое тело: волос стало больше, чем несколько лет назад, но кожа выглядела более беззащитной, не такой здоровой; бедра сохранили трапециевидную форму и убедительный объем; воодушевившись, он посмотрел выше и увидел пах, похожий на темные заросли кустарника, из которых свисал вялый член, скукоженный, как смущенный зверек или странная обездвиженная личинка. Из чистого самолюбия он слегка его потряс и дождался неохотной реакции. Потом устало закрыл кран и вытерся.
Вместо того чтобы сразу поужинать, он остановился у окна и сосредоточенно попробовал хоть частично вернуть необъяснимое ощущение благополучия, владевшее им до сна, ленивое удовлетворение, настраивающее на добродушный лад, когда радуют самые обычные вещи: есть, спать, мочиться — а плохое утреннее настроение кажется ерундой. В какой-то момент реальность ознобом напомнила о себе. Он пошел на кухню и принялся есть, размеренно и равнодушно. Вернувшись в комнату, взял сапоги из поношенной черной кожи и натер их гуталином, представляя себе, что трет спину уставшего жеребца — казалось, он слышал, как кожа утоляет жажду, вытягивает из черной субстанции влагу и пропитывается ею насквозь. Полюбовавшись блестящим слоем косметики на истертой коже, он решил, что это знак судьбы. Бережно натянул на себя сапоги, почувствовал их бесформенную заскорузлость. Войдя в комнату, он сел перед домишкой, озером и тропинками. Потянулся, придвинул фрагмент облаков, букет белого газа причудливой формы, который предстояло вписать в огромное небо. Прикинул, откуда могли взяться далекие блики Науэль-Уапи и тени на двери домика, и убедился, что был прав: через равные промежутки времени его действительно звал настойчивый, далекий голос, а сам он прятался за стволом дерева (не лумы), пахнувшего временем. Сколько раз он бродил по воде в черных резиновых сапогах, сколько раз его миновала мрачно предсказанная пневмония, к явной досаде вечно насупленных бровей. Рубка хвороста всегда служила поводом получить свободу, топор покоился у него на плече, словно разрешал себя пожалеть, и его острие по одну сторону затылка сладкой щекоткой напоминало о неизбежности рока. Тот самый топор, столько раз служивший знаком для рыжей девушки, огненной красавицы с беспощадной улыбкой, тихони, обладающей особым даром ускользать, но, как все огненные существа, чудовищно любопытной; удивление, которым он пользовался, чтобы пофорсить своим топором, подавляя спазмы желания. В оркестровом гвалте птиц монотонный, зовущий голос обычно смолкал, затерявшись в какой-нибудь глупой детали.