Он пообедал в баре. Ему захотелось есть, но он вспомнил, что холодильник пуст. Прочитав меню на дощечке с рекламой кока-колы, он порылся в карманах брюк, зная, что денег мало, но это его не остановит. Он объяснил официанту, что бифштекс должен быть немного с душком, в салат не надо класть лук, а в кофе, если можно, добавить половину чашки холодного молока. Теперь он шел по Пласа-де-Майо в сторону улицы Леандро Нисефоро Алема и раздумывал, не изменить ли обычный маршрут, как вдруг увидел подъезжавший на всех парах девяносто третий; когда в следующий момент он понял что к чему, то уже стоял, вцепившись в липкую спинку сиденья, задыхаясь в толпе пассажиров, и смотрел на длиннющий проспект Либертадор. Ему хотелось быть сейчас в Чакарите, в своей квартире, проваливаться в сон в своей постели, и временами ему даже начинало казаться, что все так и есть, пока не вторгалась реальность и не заставляла его осознавать, что движение на дороге застопорилось, что, несмотря на зиму, в автобусе жара, что ему наступают на ноги, его пихают и снова наступают на ноги.
Свое жилище показалось ему настоящим спасением. От недосыпа кухонная плитка плыла перед глазами. Он пошел в туалет, с наслаждением помочился, сбросил ботинки, расправил подушку и, уже отключаясь, вздохнул между простынями.
Когда будильник забился в приступе тахикардии, возвращая его в сознание, Деметрио сел и с легкой ностальгией вспомнил полдень. Пошарил возле кровати, нащупал потертую кожу черных сапог. Аккуратно надел их и отправился на кухню; разбил и пожарил два яйца, взглянул на часы: половина десятого. Проглотил яичницу, безвкусный кусок резины, и подошел к окну. В те времена, когда он еще не бросил курить, ему нравилось по вечерам наблюдать за улицей — тогда казалось, что каждая затяжка серым дымом совпадает с ритмом уличного движения; но теперь, когда сигареты стали случайным угощением или чужим удовольствием, часть квартала, обрамленная оконной рамой, изменилась: она двигалась медленнее, не так бодро — предсказуемый рисунок, уже не похожий на прежние синеватые подвижные картинки. Сам того не замечая, он выдохнул так, будто выпускал из легких дым прошлого, и отвернулся от потока машин, от рассеянного неона закрытых магазинов. Вернувшись в комнату, он сел к столу. Осмотрел горку деталей и небо с прорехами — закрыть их уже не составляло труда: цветы закончены, трава, буйная и яркая, почти скрыла кошачью драку. Стоял день, но если присмотреться к берегам озера, вечер успел доложить о своем приближении. Деметрио слишком хорошо знал этот момент, он оглядел свои сапоги, словно печальное предзнаменование. Небо постепенно затягивалось тучами.
Тот грустный вечер меня оглушил.
Пятничные вечера были самыми привольными, старики отпускали вожжи и, если мы хорошо себя вели и хорошо учились всю неделю, нам разрешали вернуться домой поздно. Я был не из тех, кто все хватает на лету, не из тех умников, что смотрят мамочке в рот, а сами не знают, откуда берутся дети, но как-то потихоньку учился, и учителя не так уж часто на меня жаловались. После полдника я спускался к берегу Науэль, даже в холода, — озеро было моим огромным водным братом, который понимал меня и ничего не требовал взамен. В тот раз я бросал с берега камни, ноги в сапогах отсырели, за временем я не следил. Вдруг вижу издалека теплую куртку и волосы, которые нельзя не узнать, золотистые, как грустные вечера возле Науэль, но прикидываюсь дурачком и продолжаю кидать камни: жду, окликнет она меня или нет, если я ее не окликну. Я был уверен, что не окликнет, но вдруг она замахала рукой и зовет: эй, Деметрио, идем покурим в лесу. Я хотел было сказать нет, поломаться немного, но вдруг вижу, что поднял руки и несусь к ней по берегу, как последний кретин.