Ранние источники содержат еще меньше сведений о собственности церкви и бояр. Их организация, по-видимому, была почти такой же, как и в поместьях князя, хотя, несомненно, не столь сложной, поскольку они, скорее всего, не были столь крупными. В жизнеописании Феодосия, игумена Киево-Печерской лавры, составленном вскоре после его смерти в 1074 г., содержатся упоминания о развитой манориальной системе эксплуатации на монастырских землях с упоминанием административных чиновников, закупов и холопов. В более поздних монастырских записях часто упоминаются относящиеся к нему деревни и усадьбы, а также иерархия управляющих этими усадьбами и работниками.
Выборочное упоминание о церковных владениях в источниках XII в. свидетельствует о том, что они должны были быть обширными. При учреждении Смоленской епархии в 1137 г. Ростислав Мстиславич, князь Смоленский, преподнес новому архиепископу в дар земельную собственность, включавшую в себя две деревни с арендаторами и холопами, огороды, луга, участок непаханой земли и озера. Киевский князь Ярослав Ярославович пожаловал Киево-Печерской лавре три округа своего княжества, а его дочь Анастасия после своей смерти в 1159 г. оставила монастырю пять деревень. Когда князь Андрей Боголюбский построил во Владимире церковь Богородицы во Владимире-на-Клязьме (1158–1161), летописец зафиксировал, что он отдал церкви «многие имения и лучшие села и наделы земли». Эти и другие намеки на щедрые дары церквям и монастырям оставляют впечатление, что уже в XII в. монахи владели большими земельными богатствами.
Несмотря на увеличение числа таких крупных частных поместий, вполне вероятно, что к концу киевской эпохи большая часть земли, как указывалось ранее, все еще находилась в руках независимых крестьянских общин.
Смерды, входившие в состав этих организаций, продолжали вести свое хозяйство либо индивидуально, либо коллективно, в зависимости от характера общины. Но когда общинная земля переходила в частную собственность князя, боярина или церкви, общины теряли вместе с землей свою экономическую автономию. Те, кому повезло, становились арендаторами. Других, по-видимому, вытесняли из их владений, чтобы освободить место для создания сеньоральных поместий. Они становились рядовичами или закупами у собственника. Третьим, должно быть, приходилось продавать себя в холопство, дабы обрести средства к существованию для себя и своих семей.
Смерды, ставшие арендаторами или рядовичами у землевладельцев, которые забрали их земли, оставались свободными людьми. Но поскольку их жизнь теперь зависела от собственников, то их правовой и экономический статус сделался более шатким, чем у смердов, которые продолжали жить в независимых общинах и их социальный статус стал ниже[5]. Эти выводы вытекают из анализа ряда статей в двух более поздних сводах русского права, содержащихся в Пространной редакции Правды Ярославичей. Прежний свод законов касался в основном людей, которые управляли и работали в их владениях. В статьях, рассматривавших вопрос денежного возмещения князю за нанесение ущерба его имуществу или его слугам, смерды перечислены наряду с людьми, явно относившихся к нанятым князем тиунам, огнищанам, старостами, рядовичам и холопам. Такое постановление основывалось, по-видимому, на том, что подобные правонарушения противоречили личным экономическим интересам князя, лишали его службы его работника или пользования его имуществом и, таким образом, давали ему право на возмещение убытков от виновного. Ущерб, который надлежало выплатить князю за плохое обращение со смердом, указывал на то, что крестьянин попадал под действие законодательства только по той причине, что он, как и тиуны, огнищане и прочие, работал непосредственно на князя, или потому, что он был арендатором в одном из княжеских имений.
Если эта гипотеза верна, то за правонарушения в отношении тех смердов, которые продолжали жить в своих самостоятельных общинах, князь не мог требовать возмещения ущерба, так как они не являлись ни его наемными работниками, ни его арендаторами. Нет также никаких оснований полагать, что выплата князю заменяла виру в сорок гривен, которые надлежало заплатить за убийство какого-либо смерда, будь то независимый общинник, нанятый в услужение, или арендатор князя. Видимо, эти деньги требовалось заплатить помимо этого.
Уложения о выплате контрибуции князю не только указывают на зависимое экономическое отношение арендаторов-смердов и наемных работников к князю, но и выявляют их приниженное положение. Ибо размер возмещения ущерба, взимаемого за убийство или жестокое обращение с княжескими людьми, варьировался в зависимости от их важности. За убийство княжеского тиуна, огнищанина или конюшего следовало заплатить 80 гривен; 40 гривен – полагалось за убийство одного из княжеских слуг; и 12 гривен за его сельского тиуна или за ратайного (полевого) тиуна (ст. 19–24). А вот за убийство смерда взималось всего 5 гривен (ст. 26). Именно столько пришлось бы заплатить за убийство одного из рядовых холопов. Князь ценил своих арендаторов-смердов и рядовичей не выше «смердьего холопа» или изгоя, стоявшего в самом низу киевской социальной лестницы. Если кто-нибудь без приказа князя «истязал» тиуна, огнищанина (княжеского холопа, например тиуна или конюшенного, а не простого холопа), ему должно было быть выплачено 12 гривен в качестве возмещения за «муку». Но за то же самое в отношении смерда полагалось заплатить только 3 гривны (ст. 33).
5
Не все историки, изучавшие эту эпоху, соглашались с тем, что среди смердов существовало подобное разделение. Многие, особенно более ранние авторитеты, утверждали, что статус всех смердов был одинаковый. Другие видные историки, такие как Юшков и Вернадский, настаивают на том, что термин «смерды» не был nomen generale для всего крестьянства, а относился только к зависимым крестьянам, перешедшим под контроль частного землевладельца, или же тем, чей правовой статус был ограничен властью князя. Представленная здесь интерпретация предложена рядом историков, в том числе Владимирским-Будановым, Павловым-Сильванским и Грековым.