Он покачал тяжелой после общения с людьми головой, шагнул к визжащему разноцветному клубку и легко растащил дерущихся в стороны.
– Это что такое?! Опять за свое? Деревья поломали, птиц-зверей распугали, чуть лес не сожгли!
– Она меня выгоняет!
– Она уходить не хочет!
– Хватит ныть! Обе хороши! Не могут полюбовно договориться! Сестры называется! Все! Лето уходит, Осень остается!
– Ну, Леший, я тебе это еще припомню! – прошипела растрепанная блондинка и потерла расцарапанную щеку.
– Припомнишь-припомнишь, – буркнул Леший. – А теперь ступай-ка домой. Поцарствовала – и хватит. Я провожу, так надежнее будет.
Ее соперница, скрипя зубами, отдирала прожженный снизу кусок платья.
Когда Леший вернулся, Осень уже прихорашивалась перед ручьем в венке из больших красно-желтых листьев. Она задумчиво посмотрела на свое платье, которое теперь оказалось по длине чуть выше колена.
– Вроде и ничего получилось, – пробормотала Осень.
– Тьфу ты! – буркнул Леший и исчез в зарослях земляники.
Вечером он снова пил с очередными горе-охотниками, разбившими палатку на той самой поляне, где шел бой вечных соперниц.
– А теперь о погоде! – болтало радио радостным женским голосом. – Похоже, осень вступила в свои права, аномальная жара закончилась, наступило время дождей. Завтра ожидается похолодание…
Невидимая Осень довольно улыбнулась.
Леший покачал головой, представив, что начнется, когда выгонять ее явится старуха Зима.
– А за женщин? Мы еще не пили за женщин! – прохрипел прямо над ухом егерь.
– Тьфу ты! – пробормотал Леший и расплескал на землю содержимое рюмки. – Пора разгонять потихоньку горе-охотничков!
Отступник
Дорога вилась по Храмовой горе, то скрываясь среди зеленых пятен небольших рощ, то блуждая между унылыми серыми камнями. За многие века ее протоптали тысячи ног, широкой тропой проходили и проезжали жители Иерусалима, воины-римляне, мамлюки, крестоносцы, пилигримы…
Ночь уже раскидывала темный шатер для молодого месяца и множества соревнующихся в красоте и яркости звезд. Усталый рыцарь храма Соломона, тяжело дыша, взбирался все выше, все ближе к темнеющему небу. Когда-то белый плащ путника покрывала дорожная пыль. Давно выцветший под палящим солнцем шестиугольный красный крест тамплиеров не был единственным ярким пятном на светлом одеянии: посеревшую ткань усеивали крапины разнообразных форм и размеров. Лишь цвет у них был один – бурый. На плаще рыцаря смешались засохшие брызги крови благородных тамплиеров и злейших врагов – неверных, мамлюков.
Он в который раз выполнил свой долг, доказал верность обету, но не испытывал при этом ничего, кроме усталости и боли. Три дня рыцарь вместе с братьями по вере и оружию сопровождал нескольких пилигримов, возвращавшихся со Святой земли. А на обратной дороге, когда до Храмовой горы оставалось лишь несколько часов пути, тамплиеры столкнулись с неверными. После жаркого сражения он остался один. Сначала мамлюки убили коней и оруженосцев, а потом, в неравной битве – пятерых рыцарей.
Пока он, обливаясь потом, копал могилу, солнце за спиной перекатывалось к западу. Палящие лучи сушили залитую кровью землю, скользили по глубоким рваным ранам мертвецов и спокойным, строгим лицам. Братья были похоронены далеко от Храмовой горы. Трупы неверных рыцарь оставил на растерзание хищным птицам, коих слетелось на место битвы великое множество.
Он остался жив, но только Господу известно, суждено ли пешему человеку в одиночку добраться до храма Соломона.
Путник машинально нащупал рукоять меча. Нога запнулась о камень, и рыцарь чуть не упал.
– Кирие, элейсон, Кирие, элейсон…
Молитва давно не приносила успокоения грешной душе.
Идет 1290 год от Рождества Христова. К началу следующего столетия тамплиер, скорее всего, уже отправится в лучший, идеальный мир. Рыцарю сорок три года – закат человеческой жизни, двадцать три из них путник в забрызганном кровью белом плаще провел на верной службе Богу, ордену, королю и папе Римскому. Да, он должен попасть именно в лучший из миров.
Рыцарь брел в душной полутьме. По бедру, защищенному кольчужными чулками, стучали ножны, лязганье и скрежет нарушали покой Храмовой горы. Шею клонил вниз груз треугольного щита. Тяжелый шлем давил на голову, под белым плащом скрывалась оттягивающая плечи кольчуга. С забрала на плащ, как поверженное истоптанное знамя, свисала грязная нечесаная борода, которую рыцарь по давней традиции ордена не стриг в знак устрашения врагов. На ее черном фоне выделялось множество серебряных нитей – знаков увядания.