Выступили ещё двое. Они слышали что-то о том, что он говорил о разрушении Храма. По одному показанию, он сказал «могу разрушить Храм», по другому «разрушу Храм сей». Ни то, ни другое свидетельство не было точным. Он помнил, что говорил: «разрушьте Храм сей». Ибо каждый день и каждый час своей жизни именно этим они и занимались. Своим притворством и лживостью, своим равнодушием, своим показным великолепием — разрушали. Не стены Храма, да это и не столь важно. Завет свой с Господом рушили, избранность свою, как народа, через которого должен придти в мир единственный Бог, попирали. Веру свою сокрушали, символом которой был Храм. И Он обещал им, и говорил святую правду — в три дня, если ему позволят, он, призвав весь народ Израиля, возвратит его Господу. Если бы они слушали его, и если бы дали ему свободу исцелять, и славить тем самым Бога. Открыли бы сердца и души, и слушали, и покорялись. Прежде Храм был красив, а тогда бы они вместе построили новый, не чета старому. Души бы блестели чистым золотом, а не крыша Храма, и не важнее ли это Отцу Небесному? Но Ему не давали свободы строить. Даже глухой от рождения может услышать. Но как отверзать уши тем, кто в гневе и злобе закрывает их руками, и хуже того — затыкает рот говорящему?
Он молчал, хотя и не думал о той старой истине, что виновный часто горячо оправдывается там, где невинный остается нем. Зависть и злоба не нуждаются в ответе. Особенно тогда, когда уже всё предрешено. Его ли вина, что перед этим безмолвием они ощущали себя — виновными, а Его — судьей?
Напрасно в ярости кричал ему Каиафа:
— Что же ничего не отвечаешь?! Что они против Тебя свидетельствуют?
Они пользовались низкими средствами и добивались лжи. Ему это было чуждо, и он продолжал молчать.
И тогда Каиафа, глупец и тупица, по мнению Ханана, сделал блестящий ход. Он не стал вопрошать узника, богохульствовал ли он открыто, учил ли тайно ереси. Эти обвинения просто отскакивали от него, от его величавого безмолвия, ибо были лживы. Каиафа задал вопрос, на который Иисус не мог не ответить. То было сокровенное, важное для него. И — то, что составляло смысл его жизни.
— Ты ли М’шиах, Сын Божий?
И в голосе первосвященника был отзвук затаённого страха.
Он не мог оставить их в неведении относительно себя. То, что Он — величайший пророк в Израиле со времён древних пророков. То, что Он говорит от имени Отца Небесного. Ничего хорошего ответ не мог бы Ему дать, только обвинение и казнь. Но, как пророк, как избранник Господа, как истинный Сын Божий, Он не мог, не имел права промолчать об этом. Судьба говорящих от имени Бога в этой стране хорошо Ему известна. Но ведь Иисус не Иона[365], чтобы бежать от лица Яхве. От того, что повелел тебе Бог, не убежишь. Если один пример уже существует, к чему повторения? Ему не уйти от своей судьбы, когда сам Господь её уготовил. На этот вопрос Он ответил так, как если бы вопрошающим был сам Господь:
— Ты сказал.
И, зная, что они могут Ему готовить, добавил:
— Даже сказываю вам: отныне узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных.[366]
Это значило — Я готов к смерти. Вы, убивающие Меня, окажете благо — ибо готовите ко встрече с Отцом Небесным. Мученичество во имя Бога скоро приблизит Меня к этому Богу как никого из вас.
Саддукей по имени Каиафа отрицал всё, что касалось воскресения, суда, будущей жизни. Первосвященник по имени Каиафа отрицал всё, что делалось от имени Бога не по его, Каиафы, разрешению. Человек по имени Каиафа люто ненавидел всё, что касалось Иисуса и его дел. И вот, все эти люди в одном лице — возмущённом лице Каиафы, — встали.
— На что нам ещё свидетелей, — сказали все трое разом, — вот, теперь вы слышали богохульство Его, как вам кажется?!
И все осудили Иисуса. Он был обвинён в меситизме — в присвоении себе права говорить и действовать от лица Иахве.
А Каиафа разодрал свои одежды, свой чудесных цветов м’иль… И тем самым закон человеческий поставил много выше закона Божеского. Ибо закон человеческий гласит: священник, присутствующий при богохульстве, может разодрать свои одежды в знак отвращения к этому греху. И остаться при этом невиновным. Но закон Божеский не дозволяет поступать так первому из всех потомков Аарона. Надлежит, чтобы одежда первосвященника была из цельного куска ткани и блестела чистотой. Богу предназначается только совершенное, касается ли это одежды или отношения к людям, слова или духа. Он свят. И Его слова и совершенство должны отражаться в земном служении. Гнев и несовершенство Каиафы могли иметь место, он, хотя и первосвященник, однако, человек. Но следовало сокрушить своё сердце и сдержаться, и нельзя было раздирать одежду, исказив представление о Небесном. Выказав пренебрежение Господу, Каиафа осудил сам себя. Но не заметил этого.
365
Иона — пророк, которого Яхве отправил в языческий город Ниневию, чтобы пробудить в народе раскаяние. Ионе это пришлось не по душе, и он ослушался Бога. Сел на корабль, «чтобы уплыть от лица Яхве». Замысел не удался. Иона пережил множество приключений, в том числе, побывал в чреве кита, прежде чем согласился с решением Яхве и исполнил свой долг.