Время торопило не только врагов. Взволнованный донельзя Иосиф, вызванный к прокуратору для доклада о суде, сбиваясь и путаясь, рассказывал. Глаза его блестели слезами.
— Они будут здесь совсем скоро, — говорил он. — Со всего города собирают уличную чернь, раздают монеты. Это чтобы громче кричали. Весь Санхедрин придёт, и не счесть, сколько вызвано священниками ещё народа.
— Зачем они мне здесь? Не позволю нарушить покой дома! — бушевал Пилат. — Прокула вечно с головной болью, и потом, собаки будут волноваться. У меня скоро ещё одна сука должна ощениться, они её напугают, я потеряю щенков. А они стоят побольше, чем вся эта толпа оборванцев, вонючий сброд! Я позаботился о проведении акведука, но вымыть каждого не мог! И твои толстомордые, пропахшие запахом горелого мяса священники сюда не войдут тоже.
— Войти сюда они могут разве что под страхом смерти, — тихо отвечал расстроенный Иосиф. Перед пэсах никто не захочет оскверниться, войдя в дом язычника.
Наступило тягостное, долгое молчание. Прокуратор ощутил некоторое неудобство по поводу собственного поведения перед Иосифом, но возобладал всё же гнев на тех, кто считал его нечистым, и его, и его жену, и всех домочадцев. Настолько, что боятся оскверниться.
— А ты? Что же ты примчался ко мне? Не боишься?
Улыбка Иосифа была обезоруживающе мягкой.
— Я всегда боялся осквернить себя только недостойным поступком. Все мы равны перед Господом, все мы — Его дети. Так учит Йэшуа.
Подумав, добавил:
— Если кровь невинного прольётся накануне пэсах, как смогу я вкушать пасхальное мясо? Пролитая кровь оскверняет куда больше, чем стены дома язычника. Разве не сказал Моше, что одно из самых важных слов Божьих — «не убий»? О доме язычника ничего не говорил пророк. Лишь устное предание, сочинённое книжниками и фарисеями, содержит такое указание. А люди несовершенны, и законы их — тоже.
— Надоели мне эти бесконечные разговоры о заповедях и пророках, — буркнул Пилат, как всегда отступая перед душевным благородством и врождённым тактом этого человека. — Скажи лучше, если я не впущу их к себе в дом, а они не захотят сюда войти, то как же мы сумеем договориться?
И он улыбнулся в ответ Иосифу, окончательно оттаяв.
— Значит, — отвечая на невысказанную мысль Иосифа, сказал прокуратор, — мне придётся быть умнее, нежели твои иудеи. Я выйду им навстречу. Мне кажется, что я сегодня необыкновенно добр, Иосиф. Добр, благороден, и умён. Да, я таков. Это твоя заслуга, друг мой. И нашего общего любимца Ормуса, не к добру я его помянул…
76. Суд Пилата
Жизнь — лучшая притворщица и лгунья, нежели мы, люди. Она порождает в нас тысячи соблазнов, она манит нас миллионами желаний. Она обещает только те препятствия, которые мы, конечно же, способны преодолеть. Она сулит награду, единственную и неповторимую — для каждого из нас, а нас ведь, жаждущих, безумно много на земле на каждый час её существования, не говоря о глубокой темноте веков, что прошли и ещё пройдут на ней. У Господа или, если хотите, у жизни нет понятия времени. Конечна лишь жизнь каждой данной особи, а жизнь вообще бесконечна, и ей всё равно, в какой форме она будет воплощена. И вот, поддаваясь на обещания, каждый из нас — от величайшего в мире умника до последнего глупца — строит великолепные планы, составляет комбинации, надеется и ждёт. Каждый, кто участвует в этой извечной игре, верит, что именно его удача не обойдёт, не обманет. Иногда действительно везёт, и мы получаем то, чего добивались. И в этот великолепный победный миг, а чаще несколько позже, когда схлынет радость, понимаем, что обмануты. Обмануты самым бесчестным образом. Убрали противника — и потеряли в его лице лучшего друга. Добились величия — а оно совершенно нам не нужно. Спрятать бы лицо в любимых ладонях и согреться, но величие не позволяет. Так много денег, а здоровья потратить их по желанию уже нет. Да и само желание куда-то пропало.
И это ещё лучший случай, когда цель достигнута. Если же нет? Столько поломанных судеб, сколько слёз, страданий и горя, и жалоб на жизнь, наконец! Жизнь — великая обманщица, и не стоило бы даже начинать состязаться с ней. Но понимаешь это только в самом конце забега, когда изменить ничего уже невозможно, и всё занесено в книги судьбы так, как сложилось.
Понтий Пилат, прокуратор провинций Иудея, Самария и Идумея, жил в эти дни во дворце Ирода Великого, куда неразлучные с большим праздником торжества и опасности призывали его вне собственного желания. Он приезжал в столицу ненавидимого им народа, в главный очаг презираемого им фанатизма с неудовольствием, без всякой охоты, лишь по зову долга. Но не в этот раз — важность случая и интерес к долгой игре, развязанной им самим, которая должна была завершиться, придали поездке необычный характер. Это утро было для него продолжением бессонной ночи. Он ждал, и когда ему сказали, что старейшины и священники иудейские ждут перед дворцом с неким узником, отказываясь войти в палату суда, что-то подобное улыбке обезобразило лицо римлянина. На самом деле это была не улыбка; это был оскал, хищный звериный оскал. Завидев такую улыбку, заимствованную префектом, по-видимому, у своей собачьей своры, человек по имени Ханан должен бы бежать без оглядки от врат претории. Но, к счастью для себя, Ханан не видел.