Все это промелькнуло в памяти, когда я все же дал себе труд подумать над словами матери.
Я повторил наш с отцом заплыв. На круглой площадке каменного стола в пещере я нашел монеты. День, который остался в памяти ужасным воспоминанием, день моего прощания с семьей вспомнился мне. Я услышал звон монет, упавших на порог, бывших ценой моей крови. Три дидрахмы и шесть лепт, вот как дешево оценили мою маленькую жизнь. Теперь я стою много больше для тех же самых людей…
Я ощутил отца, сидевшего здесь потом, год за годом, в глубокой тоске. Здесь он вспоминал меня, здесь мог позволить себе поплакать. Я знаю, он думал: «Мальчик вернется. Рано или поздно он переступит порог дома. Денег немного, но это его деньги. Никто не вправе их забрать, даже если бы вдруг мы стали умирать с голоду. Они забрали у меня ребенка, но я не взял у них денег. И не возьму никогда. Я не продаю плоть от плоти своей, кровь от крови».
Отец любил меня. Я не знаю, как это бывает. Я никого не люблю. Я оставил ненужную мелочь в пещере. Не тащить же с собой, в самом деле.
Но этот случай остался в памяти. Я усвоил простую истину: чем более любит человек, тем он более уязвим.
В случае с Иисусом все было ясно заранее. Я ничего не смог бы сделать с этим чудаком, будь он один. Я мог бы подвергнуть его бог знает каким пыткам. Он остался бы тем, кем он был. Бесполезно ждать, чтобы такие, как он, испугались, сдались, подчинились. Вот Иоанн Окунатель, например. У него в жизни было только одно — его Бог. Мать с отцом уже ушли, женщин у него не могло быть, эти существа не живут в пустынях. Пытки его бы не сломили. Бесполезный, холодный людской материал — такие, как Иоанн. Гранит, истинный гранит с его твердокаменной сущностью.
Был бы и Иисус таким, но я нашел способ его укротить, и способ этот лежит в основе его существа, он и сила его, и слабость. Есть только один путь — любовь. Это то, ради чего Иисус способен умереть. И я заставил его умереть. Я, Ормус, сделал это.
Он не соврал бы под страхом смерти, но только своей. Чужую же смерть допустить по своей вине не мог. И потому убил себя ложью. Многим же сохранил их нелепые, жалкие жизни. Впрочем, не все же столь жалкие. Оставим в покое его женщину, хотя бы потому, что она носит под сердцем ребенка. Даже я не хочу думать о смерти, когда вижу зарождающуюся жизнь. Что же говорить о римлянине? Он воин. Но в сердце его поселилась любовь к женщине, и префект не знает сам, как она опасна, как ослабила его, прежде непобедимого. Для достижения нашей цели Понтию Пилату еще предстоит множить смерти. Под новым учением должна быть основа, а что скрепляет лучше крови? Между тем правитель устал от проливаемых на его глазах реках крови. Я же вижу, что он возмечтал о покое. Женщину Иисуса он пожалел — ради той, что ему мила.
Я бы пощадил Зилота. Я видел его, бродящего возле Голгольты. Это коршун, или ястреб, словом, какая-то хищная птица по повадкам. Его ненависть — а в его глазах плещется невероятная, страшная ненависть, — его ненависть завораживает меня. Я не умею любить, и потому не способен ненавидеть. Но оценить подобной силы чувство могу.
Я бы пощадил Дидима. Он умен. Ум и потребность в образовании, в познании мира не так уж часто встречаются в людях, чтобы просто так, без жесткой на то необходимости, пресекать жизни ему подобных. Не лучше ли воспользоваться ими? Но судьба решила иначе. Внешнее сходство с Иисусом и ум Дидима стали причиной его гибели. Ведь воскресить Иисуса на глазах у Дидима было бы сложнее намного, чем на глазах у всех остальных вместе взятых. С остальными я справился легко и просто. Теперь, когда они поверили в воскресенье Иисуса, пусть начинают нести его ученье в народ. Пусть рассказывают о смерти, о чудесном воскресении. Пусть убеждают в божественной сущности Учителя. Словом, пусть делают все то, для чего были предназначены. До того мгновения, когда сами станут жертвами, и тем самым укрепят своей кровью, утвердят мученичеством то учение, что проповедуют.
Я послал ученикам, чуть было не разбежавшимся совсем, двух крестьян. Из тех, что следовали Учителю, не будучи приближенным к нему. Мой взгляд выхватил их в толпе тех, кто покидал Иерусалим, а окончанием праздника. О, я знал этих людей, идущих вслед за моим учеником, многих по именам, не то что по лицам! Я видел их в толпе, прислушивался к их разговорам не один год. Одного из этих двух, например, я помнил, звали Клеопа.
Они не сразу узнали Иисуса, мы позаботились о том, чтобы он выглядел теперь несколько иначе. Не стоит бегать по дорогам в прежнем обличье, узнаваемом повсюду, когда известие о твоей смерти играет с тобой в бега наперегонки. Нужно, чтобы легенда родилась и распространилась, но чрезмерное усердие опасно. Так ведь можно угодить в руки шпионов Ханана, а это ни к чему.