Радж был так измучен одиночеством, как будто он уже целый год сидел в тюрьме. Взволнованный надеждой обрести товарища, он поспешно шагнул навстречу второму узнику.
Возможно ли? Да ведь это его сын!
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга, отец — понуро, съежившись от невольного испуга, а Барнеби — напрягая слабую память и спрашивая себя, где он видел раньше этого человека. Сомнения его длились недолго, — он вдруг схватил Раджа за плечи и, пытаясь повалить его, крикнул:
— Ага, знаю! Ты — тот разбойник!
Радж ничего не ответил и, опустив голову, молча вырывался. Но почувствовав, что бороться с этим юношей ему не под силу, он поднял глаза, в упор посмотрел на Барнеби и сказал:
— Я — твой отец.
Бог весть, какая волшебная сила таилась для Барнеби в этом слове: он выпустил Раджа, отшатнулся и ошеломленно уставился на него. Потом неожиданно кинулся к нему, обнял и прижался головой к его щеке.
Да, да, это отец! Конечно, отец. Но где же он пропадал так долго, зачем оставил мать одну… нет, хуже, чем одну, — с дурачком-сыном? Вправду ли она сейчас так счастлива, как говорит Хью? Где же она? Где-нибудь близко? Ох, нет, нет, разве она может быть счастлива, когда ее Барнеби в тюрьме!
Ни слова не услышал он в ответ. Только Грип громко каркал и прыгал вокруг них, словно заключая их в магический круг перед тем, как вызвать все силы ада.
Глава шестьдесят третья
Весь день полки, стоявшие в Лондоне и его окрестностях, дежурили в разных частях столицы. Выполняя приказ, разосланный по казармам и постам на расстоянии суточного перехода от Лондона, регулярные войска и милиция двинулись к городу по всем дорогам. Однако беспорядки приняли уже такие грозные размеры и бунтовщики, оставаясь безнаказанными, до такой степени осмелели, что появление множества войск, к которым все время присоединялись вновь прибывающие, не только не удержало, но раззадорило их, толкая на еще большие бесчинства. В Лондоне вспыхнуло пламя столь бурное, какого здесь не видывали даже в старину, в смутные времена.
И накануне и весь тот день командующий войсками тщетно пытался призвать к исполнению долга членов магистрата, в особенности лорд-мэра, самого трусливого и нерешительного из них всех. С этой целью к Меншен-Хаусу неоднократно посылались крупные войсковые части в распоряжение лорд-мэра, но никакими увещаниями и угрозами не удавалось принудить его отдать необходимый приказ, и солдаты стояли на улице праздно, без всякой пользы — похвальные усилия главнокомандующего принесли скорее даже вред: бунтовщики, быстро раскусив характер лорд-мэра, не преминули извлечь из этого выгоду и стали кричать повсюду, что вот, мол, даже гражданские власти и те — антипаписты и у них духу не хватает принять крутые меры против честных протестантов, которые ни в чем не повинны. Заявления эти делались с таким расчетом, чтобы их слышали солдаты, а те, вовсе не желая драться с народом, принимали их довольно благосклонно и на вопросы, будут ли они стрелять в своих, отвечали дружелюбно и простодушно; «Провались мы на этом месте, если будем». Таким образом, бунтовщики решили, что солдаты — тоже антипаписты и готовы, ослушавшись командования, перейти на их сторону. Слухи о таком настроении в войсках передавались из уст в уста с поразительной быстротой, и как только на улицах и площадях появлялись солдаты, их окружали, приветствовали, пожимали им руки и всячески выражали им расположение и доверие.
Толпы бунтовщиков дефилировали по улицам уже ничуть не скрываясь, не соблюдая никакой осторожности. Они наводнили весь город. Когда кому-нибудь из них нужны были деньги, ему стоило только постучаться в любой дом или зайти в лавку и потребовать их для мятежников: требование немедленно удовлетворялось. Мирные горожане боялись давать отпор даже одиночкам, а что уж говорить о толпах бунтовщиков — те нигде не встречали никакой помехи. Они разгуливали, где хотели, собирались на улицах и публично обсуждали свои планы. Деловая жизнь в городе замерла, большая часть лавок была закрыта, и чуть ли не на всех домах их хозяева вывесили синие флаги в знак единодушия с антипапистами. Даже евреи в Хаундсдитче[82], Уайтчепле и других частях города писали на своих дверях или ставнях: «Здесь живут истинные протестанты». Воля черни стала законом, и никогда ни одного закона так не боялись и не подчинялись ему так беспрекословно.
Около шести часов вечера на Линкольнс-Инн-Филдс[83] со всех сторон хлынула масса народу и здесь разделилась — очевидно, по какому-то заранее обдуманному плану — на несколько отрядов. Впрочем, не следует думать, что план этот был известен всем. Нет, это сделали несколько вожаков. Замешавшись в толпу на площади, они принялись распределять людей по отрядам так быстро, что казалось, будто в этом принимали участие все и каждый человек здесь заранее знал свое место.
Всем было ясно, что самый большой отряд, составлявший приблизительно две трети толпы, предназначается для нападения на Ньюгетскую тюрьму. В него вошли те, кто отличился в предыдущие дни, те, кого эти герои рекомендовали как смельчаков, подходящих для такого дела, все товарищи арестованных бунтовщиков и множество родных и друзей тех, кто был заключен в Ньюгете. Среди этой последней категории были не только самые закоренелые и отчаянные негодяи в Лондоне, но наряду с ними и люди сравнительно честные. Немало было в отряде и женщин в мужской одежде, шедших выручать из тюрьмы сына или брата; были здесь двое сыновей человека, приговоренного к смерти, которого вместе с другими тремя преступниками должны были казнить на следующий день. К отряду присоединилась большая компания карманных воров, чьи товарищи сидели в Ньюгете, и в довершение всего — десяток-другой падших женщин, движимых желанием освободить своих подруг, таких же отверженных, а быть может, — кто знает? — и просто сочувствием ко всем, чей удел-горе и безнадежность.
Заржавевшие сабли и пистолеты без пуль и пороха, кувалды, пилы, ножи, топоры и всякие орудия, награбленные в лавках мясников, целый лес дубин и железных брусьев, длинные лестницы для того, чтобы взбираться на стены (каждую такую лестницу тащили на плечах человек десять — двенадцать), горящие факелы, пропитанная смолой и серой пакля, колья, выломанные из плетней и частоколов, и даже костыли, отнятые на улицах у нищих калек, — вот что составляло их вооружение. Когда все было готово, Хью, Деннис и шагавший между ними Саймон Тэппертит стали во главе шествия. Шумя и толкаясь, толпа, как бушующее море, хлынула за ними.
Все ожидали, что к тюрьме пойдут прямо по Холборну, но вожаки повели их на Клеркенуэл и, пройдя тихой улицей, остановились перед домом Вардена под Золотым Ключом.
— Стучите! — приказал Хью своей свите. — Нам сегодня понадобится слесарь. Если не отопрут, ломайте дверь!
Мастерская была заперта, дверь и ставни — крепкие, массивные, и на стук никто не отозвался. Но когда в разозленной толпе раздались крики «Подожгите дом!» и к двери бросились люди с горящими факелами, наверху распахнулось окно и появилась внушительная фигура храброго слесаря.
— Что вам здесь нужно, мерзавцы? — крикнул он. — Где моя дочь?
— Без разговоров, старик! — отозвался Хью, жестами унимая своих соратников. — Сойди вниз да захвати свои инструменты. Ты нам сегодня понадобишься.
— Понадоблюсь, вот как! — закричал слесарь, бросив взгляд на свой военный мундир. — Да не будь у кое-кого в Лондоне заячьих душ, мы давно бы встретились. Слушай, парень! И вы все, кто пришел с ним, слушайте меня тоже! Среди вас я вижу десятка два знакомых лиц — так знайте, что с этой минуты вы уже все равно что мертвецы. Ступайте, пока вы на свободе, и ограбьте лавку какого-нибудь гробовщика: гробы вам очень скоро понадобятся.
— Сойдешь ты или нет? — заорал Хью.
— А ты отдашь мне дочь, разбойник? — закричал в ответ слесарь.
82
83