- Или эта интеллигентная сучка, которую мы - строго по расписанию - обязаны покрывать?
- Послушай, нас никто не заставляет это делать...
- Да-да, поэтому ты каждый раз пускаешь слюни, глядя на ее песочные часы... Мне надоело это! Надоели эти дозированные случки три раза в неделю... У этого хоть была какая-то Анна - а что у нас? Что мы вспомним об этой... Номер Один, кроме того, как она льет воду в этот ублюдочный цветок, рассуждая между делом о Савонароле... кроме этих песочных часов и ее пластмассового лица?
- Ты забыл, что мы тоже - Номера Один...
- Нет, именно это я не забыл! Я хочу быть реальным. Я не хочу больше быть Номером Один.
- И каким же номером ты хочешь быть?
- Никаким.
- Исключено. Или ты номер один, или ты - никто. По крайней мере в этом городе.
- Но... ведь есть и другие города...
Наступило молчание, нарушаемое лишь хриплым рыданием Калиниченко, который, видимо, все никак не мог найти глубокое место, чтобы утонуть со своей Анной.
- Нет, - наконец ответил второй следователь. - Других городов нет. Другие города - всего лишь отражения нашего города. На поверхности озера. Расплывчатые, жалкие отражения. Реален только наш город, наш самый прекрасный город.
А в нашем городе реальнее всех - мы, да, именно мы, потому что мы - власть, потому что у нас не плещется под ногами бесконечное море родственников, потому что мы никогда не любили живую женщину, потому что обречены подозревать друг друга, потому что мы, черт возьми, - Номер Один... Пошли. Сегодня среда - ты забыл, что наша бесценная Номер Один приходит к нам в половине восьмого; мы должны спешить... Ну, хочешь, я тебе уступлю сегодня свою порцию? И тебе не придется пялиться на песочные часы... скрипи кушеткой в свое удовольствие. Спишешь мне за это десяток пинков - и точка, а? Пошли... Ну, спрячь железячку, дался тебе этот городской сумасшедший! Покричит, замерзнет и вылезет; может, даже умом от этой водной процедуры поправится. А не вылезет - мы не бригада спасателей, правильно? Мы честно выполнили свой долг, разыскивая этого... как его. Ну, что ты встал? Ну, Номерочек... Номеруля Один, пошли!
- Постой...
- Что еще?
- Слышишь?
- Что?
- Самолеты гудят как будто... Слышишь: у-уууу...
- С-слышу... Пошли. Пошли отсюда скорее!
Они пытались бежать. Пригорок. Сосны. Оглушающая темнота. Где-то должен быть выход и машина. "Анна! Мне страшно!" - все глуше кричат сзади.
Желтый огонек блуждает между соснами.
Приближается.
- А, родственники! Ха-ха, мои любезные родственники!
Перед ними, держа в руках сверхъестественно жирную курицу, стоит знакомый солдат. Рядом, с факелом, улыбается крючконосая особа в старомодной юбке.
- Кларисса, - мурлычет солдат, обращаясь к факельщице. - Это наши родственники. Знаешь, я еще когда удостоверение ихнее смотрел, ух, сразу какой-то голос крови внутри себя почувствовал... У вас, господа, случайно, на кладбище Ранних Пташек никто не лежит? Еще нет? А мы уже с Клариссой тут как волновались за вас, как волновались... Кларисса даже говорит: "Давай выпьем, может, волнение чуть отпустит". И что вы думаете - выпили! Клянусь - взяли и выпили! Ха-ха! Только где ж ваш третий?
- Остался поплавать, - тяжело дыша, ответили следователи.
- Ха-ха, поплавать! Шутите. Там на озере - ой! Господа, куда же вы? А ужин? Мы тут с Клариссой такую душевную курицу зарезали...
- Господин э-э... родственник, спасибо за приглашение, но, видите ли, мы с коллегой безумно спешим... У нас очень важная встреча в восемь тридцать.
И вообще...
- Ха-ха, важная встреча... Не-ет, важная встреча будет у вас с нами. Куда это вы сейчас поедете? - И он угрожающе потряс черной курицей; та пронзительно закричала. - Машину вашу я уже во двор загнал. Уже и стол при свечах имеется. И наше фамильное древо. Кларисса, руки золотые, лично акварелькой рисовала; похвалить обязаны... Ну, что вы так побледнели?.. Да уж, приехать к нам легко, а вырваться от нас - сами видите...
Свечи оплыли, медленно расплывались винные и жирные пятна на скатерти. На остатки курятины, кости и хлебные мякиши сыпались сосновые иглы. Следователи валялись около стола; они уже успели основательно поподозревать друг друга и даже осуществить арест - были прикованы друг к другу парой наручников... "М-м", - стонали они, пытаясь в пьяном забытьи оторваться друг от друга; тщетно.
Чуть поодаль стояла их открытая распотрошенная машина. По ней и в ней гуляли курицы, на руле спал петух.
Солдат со своей Клариссой еще как-то держались на стульях, перед ними поблескивала шахматная доска. Они резались в "дурака", хотя шахматными фигурами это делать было непросто; кроме того, Кларисса временами валилась на скатерть, а солдат, на котором белел парик с косичкой, то и дело вскакивал, чтобы поймать каких-нибудь кур и напоить их, из любви к таинствам натуры, остатками пунша. Куры пищали.
В восемь тридцать дверь кабинета открылась; с шумом въехала кушетка, подталкиваемая сзади задумчивой блондинкой.
- Мальчики, - сказала она, прыгая на кушетку и ставя напротив песочные часы. - Как говорил Кант, время - это трансцендентальная категория. Шучу.
Повозилась с одеждой. Напомнила в пустоту:
- Но наше "тик-тик" уже пошло. Я начинаю глубоко дышать!
Поизвивавшись минут тридцать на кушетке, встала... Спрятала с беззубой улыбкой Джоконды песочные часы. Отметила что-то на графике, темневшем на стенке.
Направилась к двери, опомнилась:
- Цветочек! Миленький мой, как же я о тебе забыла? Стареет, стареет твоя мамочка...
Забулькала наливаемая в горшок вода.
Перед самой дверью женщина сказала, чеканя каждое слово:
- Прогноз на завтра. Переменная облачность. Без осадков, ветер северо-восточный, пять-семь метров в секунду.
Выкатив кушетку, наклеила полоску бумаги на дверь: "Опечатано. До назначения новых следователей". Приложила печать и замерла, глядя в ночное окно.
Город обливался электричеством.
Ядовито желтели колокольни, кровоточила черепица. Извивались фасады, в подсвеченных телевизорами окнах ходили пузатые мужчины.
Вот небо обожгло салютом, и стало видно во все пределы. Все окна разом наполнились ночным солнцем - в одном раскачивался в кресле кто-то похожий на господина Искандера, и тонкий ребе пролетал над ним, как лепесток огня, толкуя Писание; в другом стояла женщина в белом плаще и держала в руках то ли зонт, то ли макет армянского храма, который прямо на глазах начинал сгорать; в третьем окне дрожал, словно передразнивая кадры кинохроники, самолет - бомбы, падавшие из него, ложились осенними листьями на заплеванную мостовую; в четвертом окне спал совершенно голый юноша с двумя продольными морщинами возле губ - над ним, в марлевых повязках, топтались какие-то врачи, вероятно, родственники, наращивая на его теле миниатюрные копии крепостных стен, улиц, садов, церквей и бельведеров; в этом же окне начиналось озеро, которое продолжалось в следующем, - но что творилось здесь, было не видно, потому что все окна вдруг погасли, обуглились и стали обычными квадратами темноты с полуосыпавшейся лепниной.
Достав песочные часы, секретарша глянула на песок и спохватилась:
- Как поздно!
Город кивнул.
Женщина выбежала, оставляя угасающий стук каблуков.