Так или иначе, нам не оставалось ничего другого, кроме как проститься. Несколько мгновений я смотрел на Шарлотту, потом я заключил ее в объятия и в последний раз поцеловал. С момента венчания она не произнесла ни слова. Она больше не плакала и лишь смотрела на меня, не моргая, неестественно застывшими глазами, — широко открытыми, как небеса любви, на которых установилось затишье. Мне показалось, что у нее нет сил ответить на мой поцелуй. Губы у нее были безжизненны. Я опасался, что происходящее выше ее сил, и быстро отвернулся. Когда я обменивался рукопожатием с Николаусом, я в последний раз почувствовал усы Сцент-Кирали-старшего на своих щеках. Затем я освободился от его объятий, сделал десять или двадцать шагов к своему эскадрону и быстро вскочил на лошадь. Гамильтон и Мальтиц последовали за мной и вскочили в седла.
В течение полминуты, пока Землер и трубач садились на лошадей, стояла полная тишина. Сидя на лошади, я пытался увидеть Шарлотту, но не увидел больше ничего, кроме белого отсвета и мерцания ее платья, когда она в распахнутой шубе стояла между отцом и своим братом, которые явно ее поддерживали, а за ними плотной тенью стояли остальные.
В этот момент мне казалось, что я прожил здесь не несколько дней, а годы, и что едва ли я смогу жить где — либо в другом месте; одновременно у меня вдруг возникло гнетущее ощущение, даже абсолютная уверенность, что я больше сюда не вернусь. Не так чтобы я подумал, что при моем возвращении все будет по-другому, как бывает, когда кто-то возвращается и все видит не таким, каким было раньше; но я с полной уверенностью вдруг осознал, что скорее смогу попасть на луну, чем обратно сюда. Просто возврата больше не было. Возврата сюда. Я никогда не вернусь, никогда.
Пребывая в состоянии внезапной душевной смуты, беспримерного страха и замешательства, я чуть было не бросился с лошади, чтобы поспешить к Шарлотте, обнять ее и дать скорее себя убить, чем оторвать от нее, — когда Землер, уже сидевший, как и трубач, на своей лошади, дал приказ выступать. Впрочем, я не слышал приказа, но увидел ротмистра, пронесшимся по правому флангу, увидел четыре ряда качнувшихся вправо всадников, и эскадрон шумно двинулся, увлекая меня с собой по дороге в северном направлении.
Но в тот же момент чары, околдовавшие меня самого, а также всех других, спали; из толпы, до сих пор молча окружавшей нас, раздались громкие крики и восклицания, и все руки замахали нам. Я еще раз обернулся к Шарлотте. Но что-то вроде пелены ночного снега или золы простерлось между нею и мной, и я ее больше не увидел.
Мы скакали еще три дня и несколько часов четвертого дня.
Я не хочу перечислять подробности этого похода, к тому же они не столь важны. Скажу лишь, что мы около девяти утра прибыли в Хамонну, где долина Лаборчи, отделяясь от долины Чироки, тянется дальше на север. Я предполагал, что теперь Землер поведет нас по ней дальше вверх, но он повернул почти на восток, в другую долину. На мое замечание, почему он не идет на север, пробормотал: "Это не имеет смысла! Ты же сам сказал". С того времени он вообще старался не вести нас в северном направлении, если была возможность отклониться, он как бы опасался этого направления и всегда находил нечетко сформулированные извинения для обхода приказа, полученного эскадроном.
Таким образом, в следующие три дня мы прошли Синаю, Такчаны и Надь-Полани, забирая все правее в горы, и наконец, следуя по колесным колеям через перевал, оказались в долине реки Солинки, которую мы вскоре тоже оставили и попали в заснеженные горы, где лошади, словно плуги, продирались по снегу, и в конце концов мы достигли долины реки Сан. Это произошло вечером третьего дня, при надвигающихся сумерках. До тех пор мы не встретили ни противника, ни каких-либо людей, по крайней мере, после Синаи. Все деревни были обезлюдевшими, жители явно ушли, и мы не встретили никого, кто бы нам сказал, куда все подевались.
К тому же слой облаков, затянувших небо, помрачнел и скоро скрыл горы от наших глаз, и наконец превратился в черноватый туман, сквозь который мы скорее ползли, чем ехали верхом. Рассвело на целый час позднее, и сумерки наступили намного раньше, — они, впрочем, от всего пасмурного дня почти не отличались. Кроме того, пошел снег в виде полосатого тумана, похожего на золу. Цвет падающих хлопьев тоже был серым, как если бы это был не снег, а зола, и она сыпалась из вулканов, которые снова проснулись. Кроме того, на третий день у нас кончился мясной провиант, и мы радовались, когда Гамильтон подстрелил оленя. Этот олень, уже сбросивший рога, внезапно возник перед нами, несколько мгновений смотрел на нас совершенно невыразительными, полумертвыми глазами, а затем, очень тяжело хромая, стал удаляться. Гамильтон недолго преследовал его на лошади и, наконец, несколькими выстрелами из своего тяжелого американского револьвера уложил оленя. Однако я отказался есть мясо этого явно больного дикого животного, другие позднее говорили, что мясо было жестким, однако вкусным и пахло ароматом лесных трав.