Фергюс Маккилли оф Роэн встретил странников в подобном тронному залу покое, все стены которого были увешаны потемневшими портретами прежних вождей. Полотна были развешаны в хронологическом порядке, начиная с Клайва Вепря — в его эпоху Шотландия только-только выпуталась из заварух каменного века — запечатленного кистью известного испанского художника Пикассо, и до предшественника Фергюса Маккилли — творение Яна Снаапса{47}, основоположника динамизма. В единственном свободном уголке возвышалось кресло нынешнего вождя.
Когда барон со спутниками вступил в зал, Фергюс Маккилли поднялся и с достоинством пошел им навстречу. В трех шагах от барона он раскрыл объятия, барон последовал его примеру, затем они обменялись церемонным братским поцелуем. Барон сел по правую руку от вождя. Пепи поместился за его креслом с высокой спинкой, а Симону подвинули обыкновенное кресло, низкое и удобное.
По окончании обстоятельных приветствий и выражений гостеприимства, за которыми последовали расспросы о здоровье всех видных членов семьи, Фергюс Маккилли спросил о причине, приведшей барона в обитель его родни по матери. Тем временем в зал набивалось все больше Маккилли, так что яблоку было негде упасть. Барон встал, чтобы всем было слышно, и прочувствованно поведал, как дурно обошлись с ним в Австрии. Маккилли внимали, затаив дыхание. На лицах их читалось возмущение тем, как поступили в далекой стране на краю Балканского полуострова с их благородным родичем. Усы топорщились, глаза сверкали, а когда барон окончил свой рассказ, негодование слушателей нашло выход в громких криках презрения и ярости. Фергюс Маккилли призвал всех к молчанию и посоветовал облегчить жребий родственника и его свиты гостеприимством. Затем они с бароном удалились для дальнейшей беседы.
Отставной бомбардир Хайдерабадского султана утащил Симона, хромой привратник вызвался приютить Пепи, и обоим пришлось отбиваться от всех остальных, поскольку каждый считал, что чужестранцы непременно должны остановиться именно у него. В конце концов Симон достался высокой пышной даме. Расталкивая конкурентов могучим бюстом превосходной формы и сильными руками, она двигала Симона перед собой. А престарелому привратнику удалось-таки удержать Пепи при помощи тычков и сердитой ругани. Поверх затопивших зал голов Маккилли Симон увидел, как он увел Пепи из зала.
Сверкая очами, дама притащила Симона, миновав многочисленные галереи и переходы, на крышу громоздкого дворца в стиле ренессанс, откуда изящная чугунная винтовая лесенка вела в квадратный, изумительно ухоженный садик, замкнутый со всех сторон стенами соседних зданий.
— Это единственный путь в мой дом, — объяснила она на ломаном английском. — В Киллекилликранке приходится мириться с этакими странностями. Я — вдова Томаса Маккилли.
— Тысячу раз прошу прощения, что не представился: Симон Айбель, секретарь вашего кузена, из Вены.
— Я знаю, — выразительно промолвила дама. Ее голос, томный и полный мягкого огня, походил на старый кальвадос{48}. Потом она опустила глаза. — Более того! Я знаю, какая для меня честь — предоставить в ваше распоряжение мой дом, как бы скромен он ни был.
— Умоляю вас, сударыня! — замахал Симон руками. — Шотландское гостеприимство недаром славится, но это уже чересчур! Вы шотландка по крови, сударыня?
— Нет, моя девичья фамилия — д'Экьокс, и родом я из Нормандии. Мой папа, человек ужасно вспыльчивый, однажды повздорил с приехавшим по делам в Париж Томасом Маккилли и вызвал его на дуэль. Томас был ранен, и папа привез его к нам. Так мы с Томасом и познакомились.
— Как вы посмотрите, если в таком случае я буду говорить по-французски?
— Я в восторге! Но входите же, прошу.
Дворец был роскошно обставлен в стиле конца девятнадцатого века. Окна скрыты темно-красными бархатными шторами, альковы — бахромчатыми портьерами, бархатные креслица, бархатные скатерти, грандиозные керосиновые лампы на порфировых консолях, пальмы в бронзовых вазонах и множество портретов полногрудых дам в тяжелых золотых рамах. Сочетание темно-красного с золотом создавало беспокойную атмосферу покинутой чертями преисподней, где гаснут все огни. Тонкий запах пачулей и нафталина охранительно витал над солидной роскошью.
— Не правда ли, отвратительно? — извиняющимся тоном заметила хозяйка дворца. — У моего покойного мужа был исключительно дурной вкус. Он был глуп и необразован, зато человек хороший. После его смерти у меня не хватило духа все это выкинуть. Специально держу горничную, чтобы она целый день гонялась за молью.
— И тем не менее?.. — сочувственно спросил Симон.
— Увы, да. Негодные насекомые привыкли к запаху. Но я сама во всем виновата. Разумеется, дом был бы обставлен куда приличнее, если бы для нашего первого совместного визита я не избрала как раз Феррье, чтобы представить жениха Ротшильдам. Это произвело на Томаса неизгладимое впечатление.
Дама проводила Симона в предназначенную ему комнату — средних размеров зал, убранство которого смахивало на парадную гостиную одного из лучших борделей Монте-Карло. Наиболее же великолепной и двусмысленной была грандиозная кровать в виде раковины, в головах которой парочками резвились сатиры с нимфами.
— Маэстро, обед подадут через полчаса, — объявила вдова. — Не угодно ли пока закусить?
Симону было угодно до обеда остаться в одиночестве, он только попросил доставить его вещи, предположительно оставшиеся в коляске. Когда урожденная д'Экьокс покинула его, он снял ботинки, откинул темно-красное парчовое покрывало, скрывавшее дневной порой белоснежное нутро умопомрачительной кровати, и с довольным урчанием погрузился в мягкие пуховики. Опустив голову на скрещенные руки, он тихо-мирно уснул, отреагировав на странное поведение хозяйки пожатием плеч и замечанием «Ну да». Спустя несколько секунд с ложа порока раздался такой хорошо темперированный храп, какой свойственен только довольным всем молодым людям. Он не расслышал, как слуга принес его чемодан, и не услышал, как на цыпочках вошла урожденная д'Экьокс и любопытно над ним склонилась. Сквозь сон ему померещились огромные темные глаза, кружащие над ним, но дама тихонько удалилась, и он вновь, как в черную воронку, погрузился в пучину сна.
В то же самое время барон сидел у Фергюса Маккилли, погрузившись в серьезную беседу. Он широкими мазками набросал картину политической жизни Австрии, жертвой которой пал, попутно упомянув и о потерях: бесценная коллекция, драгоценнейшие экземпляры которой уже давно, должно быть, пожраны выдрами, поместья в Нижней Австрии и Штирии, вилла в Ишле. Остались лишь владения в бывших австрийских землях, несколько виноградников на Бодензее и оливковая роща в Тоскане, от которой мало проку.