Она положила пакет на этажерку. Разлука еще более украсила Наталью Васильевну в глазах Левина; никогда не находил он ее так прекрасною.
Он, казалось, по-прежнему был весел, любезен; но взоры любви дальновидны. Баронесса с беспокойством заметила скрытую грусть Левина и с нетерпением ждала минуты, когда останется с ним одна. Кто-то из гостей заметил, что пора сжалиться над хозяйкою, которая, верно, горит нетерпением узнать содержание письма. Наталья Васильевна отдохнула. Но Левин взял шляпу и откланялся.
-- Я надеялась...-- сказала Наталья Васильевна, совершенно потерявшись, но серьезный вид Левина привел ее в себя.-- Я надеюсь, что завтра мы увидимся, г-н Левин; вы должны мне подробно описать вашу провинциальную жизнь.
-- Я буду для вас дневною запискою генерала, баронесса,-- отвечал он, откланиваясь.
Она осталась одна. Рука ее затрепетала, хватаясь за пакет. Для чего он не захотел остаться? К чему эта излишняя предосторожность? Для чего пишет он? Что это все значит? О, как немного надобно, чтобы встревожить сердце, когда одна любовь убаюкивает его опасения! Никакие софизмы не заставят молчать совесть, этого верного мстителя нравов. Он засыпает, но и во сне все брюзжит потихоньку.
Знакомый браслет упал из распечатанного пакета на колени Натальи Васильевны.
РЕШИМОСТЬ
La faiblesse prend souvent des resolutions plus violentes, que l'emportement.
M-me de Genlis1
L'amant rit dans ses songes, il pleure à son rêveil.
Pythagore2
1 Отчаяние способно повелевать слабым мощнее, чем бурный гнев. M<ада>м де Жанлис (фр.).
2 Влюбленный смеется в грезах; пробуждаясь, он плачет. Пифагор (фр.).
Прошло несколько дней; кабинет Натальи Васильевны освещен слабо одною лампою, которой свет, проходя чрез матовый хрустальный колпак, распространяет по комнате неверное сияние. Огонек, треща и вспыхивая по временам в камине, бросает яркие отблески на мраморные кариатиды, поддерживающие фронтон, на котором пляшут амуры с бабочками, и на золоченые мебели орехового дерева, напоминающие грубою отделкою своею век Елизаветы.
Наталья Васильевна сидела или почти лежала в высоких креслах перед столом, на котором лежало открытое письмо. Закинутая назад голова ее, бледное лицо, опущенные руки, положение всего тела показывали совершенное нравственное уничтожение. Это была обреченная жертва страдания, ожидающая последнего удара не с покорностию христианина, не с твердостию философа, но с немым отчаянием человека, не имеющего ни силы, ни воли. Вдруг лицо ее покрылось краскою. Она приподняла голову и, взяв письмо, пробежала в сотый раз окончание его.
"Что мы должны делать, Natalie? покориться ли жребию нашему и следовать совету благоразумия, или не внимая ничему, кроме любви... Милая души моей! я не смею говорить более! Да внушит тебе благородное сердце твое... Жертва велика... Я жду твоего решения".
-- Что хочет он сказать? о какой жертве?.. Должно ли отказаться от любви или от света для любви? Но вот уже четыре дня, а его нет! Я ничего не знаю о нем. Нет! он никогда не любил меня!..
Как, и этот голос, так нежно, так упоительно говоривший мне: люблю! этот голос обманывал меня?
Когда здесь, на этом самом месте я слышала слова любви, читала страсть в глазах его, и это все был обман?
Невозможно, невозможно! сердце не может так притворствовать! Ужели ничто не обличило бы обмана?.. Александр обманывал? о, нет! нет! скорее обманет жизнь! Но что же медлит он!
Покориться жребию!.. но этот жребий?.. Оскорбленный муж, раздраженный или холодно презирающий... Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна? Но и самая эта любовь, не есть ли она уже преступление? Как перенести упрек его, как встретить взор его?
Ужасно целый век притворствовать, обманывать человека, которого уважаешь в душе, трепетать каждую минуту, боясь, чтоб взор его не проник в тайну, долженствующую отравить жизнь его; но предстать пред ним виновною и без оправдания! переносить ежедневно упрекающий взор его, краснеть при малейшем намеке, трепетать при имени женщины, известной в свете своими слабостями, зная, что есть человек, который все, что скажут об ней, отнесет ко мне, который понимает страдания мои, что взор его ищет следов этого страдания на лице моем, что мщение его наслаждается ими. О нет, нет! Это невыносимо! Это страдания ада! О, лучше смерть...
Но разве нельзя умереть для него, для общества, для целого мира?.. А, это лучше!
Она упала в кресла; лицо ее прояснилось внезапной радостью; но радостью такой, как была бы радость человека, которому тайный друг подал бы кинжал в глубину темницы в минуту, когда он должен был идти на эшафот, обремененный презрением народа, нетерпеливо ожидающего жертвы своего любопытства.