А народ жил сам по себе. Вспомните, Юлия Петровна, хотя бы мужиков в имении или девушку, служащую при доме. Народ себе живёт — нипочёмствует, и девизом его во все времена было: авось проживём! При любой власти, с любыми замашками и норовом, сами по себе. Ещё Пушкин говорил, что рабство-то в России есть, а рабов никогда не было. Достаточно на походку мужицкую взглянуть! Как в русской сказке: «Куда, добрый человек, путь держишь?»
— Куда иду, про го сам знаю!
И уж всем известно, когда «неохота» русскому человеку работать неизвестно на кого, то он и не будет и доведёт страну до полной разрухи. Пропьёт и разворует.
Так что «виновник торжества» не больно за барские усилия радел, не больно за шкирку тащился к счастью, а, бывало, и сам за шкирку пропагандиста в участок отводил — мешает работать, зудит, как комар, а покос на дворе.
Главной идеей интеллигенции эпохи великих реформ стала идея народная. Лев Толстой в «Войне и мире» так и говорил: «Моя любимая идея в романе — народная».
«Нужно верить не в народную веру, а в сами божественные предметы», — предостерегал В. Соловьёв, но так заразительно было верить в «народную веру», так упоительно думать о всеобщем счастье, что когда столкнутся вдруг не с идеей, а с самым что ни на есть представителем этой породы — «нипочёмствующим хитрованом», то прямо отчаяние и изумление брало: до чего же наш народ неправдоподобен. «...Однако же народ для нас всех всё ещё теория и продолжает стоять загадкой», — грустно констатировал Достоевский.
Вот Вы мелькнули девочкой, резвящейся в простеньком платьице на лужайке около дома в Старице, отучились в кофейном классе Смольного, оплакали мужа на Кавказе; с грустным и тяжёлым чувством приехали в карете ко двору. Вы были, были, во всём чувствовалось Ваше неуловимое присутствие, а потом взяли и исчезли, истаяли, как солнечный луч, как тень, и нет Вас. А шестидесятые заканчиваются: вместе с выстрелом Каракозова канули в бездну кринолины; затерялся и пропал по кабакам, чтобы содрать ненавистное «направление»[14], русский крестьянин Осип Комиссаров, толкнувший под руку злодея во время покушения на царя и за это наряженный дворянином; подходит к концу последнее путешествие Ваше с императрицей...
В начале семидесятых, когда Достоевский в «Бесах» описывал Россию Ставрогиных, Лебядкиных, Верховенских, Вас, наверное, больше волновали семейные заботы: неудачное замужество сестры обернулось трагической гибелью приёмного сына. Стараясь устроить всё как лучше и благословив этот брак, Вы, Юлия Петровна, сделали несчастными двоих близких людей — и к этому примешивалась тревога от холодности императрицы, предчувствие опалы, но и во всём этом Вы, вероятно, винили только себя. И когда отлучение произошло, когда даже молиться в дворцовой церкви для Вас стало невозможным, наверное, тяжесть этой перемены всей судьбы немного облегчили такие прозаические вещи, как сборы в путь и сама дорога — убаюкивающий стук колёс, тихий русский пейзаж за квадратным окошком, занавесочка с лёгким налётом копоти по шву; впереди новая жизнь, провинция, одиночество, так бы ехать и ехать до конца, не зная, когда остановка.
В деревне (скорее всего, это было имение Мишкино Орловской губернии) надо было устроиться: привести в жилой вид комнаты, снять пыль и паутину, что-то докупить для уюта и приучить дворню к привычкам барыни[15]. Интересно, какая Вы — утренняя или вечерняя? И что любили больше: ясное деревенское утро с росой после лёгкого тумана, с щебетом птиц и восходом солнца или медленные, гасящие все дневные краски, задумчивые русские закаты? Отчего-то кажется, что Вы — человек вечерний.
Каким далёким, нереальным Вам показался отсюда Петербург с его балами, приёмами, новостями, и как странно, должно быть, было в этой тишине и одиночестве впервые за много лет остаться с собой наедине, заглянуть в себя... Что Вы там обнаружили?
От одиночества и растерянности вы вдруг так по-деревенски заинтересовались: кто у вас соседи? Как ведут хозяйство, как рассчитываются с мужиками? А тут вдруг выяснилось, что один из них Иван Сергеевич Тургенев, и Вы читали, и Вам нравилось... Вы послали визитную карточку, а он, как всегда, в Париже. Такая вот неудача.
14
Бердяев определил: «Русскому человеку никогда не охота высказывать своего направления».
15
Всё-таки со времени, когда И. А. Вревский привёз молодую жену и сказал дворне: «Вот вам новая хозяйка. Прошу любить и жаловать», — минуло четырнадцать лет.