На второй день приехал Этер. Похудевший, бледный, взволнованный и очень печальный. Сердце у меня сжалось при виде его, но тут же в пятки ушло: а ну как он меня заложит, просто случайно? Как мне не хотелось, чтобы он меня узнал!
Я оперлась лбом о сложенные ладони, накинула на голову вуаль, чтобы она закрыла мне лицо как паранджа, а руки, обтянутые черными лайковыми перчатками, положила на спинку скамьи перед собой. Получилось неплохое укрытие. Но меня никто не замечал: я же помесь тени с мебелью, дополнение Ванессы.
Обстоятельства мне подфартили. Церемониймейстер у основания катафалка скомпоновал группу, в центре которой была Ванесса, а места для верных слуг никто не предусмотрел. Так что я была в безопасности. Шефине моей негоже было скакать по часовне с тросточкой в руках, а я забилась в самый дальний угол. Вне часовни нам с Этером встреча не грозила.
Так что все обошлось, слава Аллаху. Этер не бросил в мою сторону ни одного взгляда. Он никого не видел, кроме златоволосой женщины у гроба. Этер переживал Ванессу как боль, как неизлечимую болезнь, как явление. В первый и единственный раз она была так близко от него и в то ж время недоступна, отгороженная харизмой страдания и величием обряда, как крепостной стеной в Париже.
Она уехала сразу же, как только гроб опустили в родовую гробницу. И скоро тысячи миль отделили нас от белой ротонды под охраной великанов, похожих на сосны. Я никогда раньше не видела секвойи. Они заставляют думать над человеческой жизнью, короткой, как весенняя молния. След на воде.
Я почувствовала себя ничтожной, как жук в траве, глупой, как слепой кутенок. Впервые мне пришло в голову, что я выбрала не лучший образ жизни. Эк меня расклеила мощь деревяшек, которые качаются на ветру четыре тыщонки лет.
А вечером я увидела Нью-Йорк.
Глубокую черноту ночи в иллюминаторе серебрила луна. Внезапно в опаловой мгле проступила россыпь блесток: огни над Гудзоновым заливом. Создавалось впечатление, что под брюхом реактивного лайнера лежало огромное сказочное колье.
Самолет шел на посадку в аэропорту Кеннеди.
И этот город остался в памяти только быстро убегающей под колеса лентой дороги. Еще только отель «Плаза» поблизости от Центрального парка, среди платанов Пятой авеню. Там в своем бегстве через родной континент остановилась моя осиротевшая царица.
Едва Ванесса успела закрыть за собой двери апартаментов и принять душ, как тут же исследовала батарею бутылок в баре. Не найдя любимой марки, сразу позвонила и заказала «Империал», словно раз в жизни не могла надраться чем-нибудь другим.
Я даже немного перепугалась – а вдруг не окажется у них «Империала». Куда там, принесли! «Плаза» крутой караван-сарай, выполняет любые желания клиентов.
Ванесса высосала коньяк, запила вдогонку виски из запасов под рукой. До положения риз набираться не стала, лошадиная доза спиртного только высвободила слезы.
Ванесса разговаривала сама с собой, с умершим сыном… Я не в счет, если она не велела слушать. А я сей раз не велела. В эти дни отчаяния Ванесса все чаще забывала о моем существовании.
– Чуяло мое сердце, что они тебя погубят, беззащитный мой червячок. Кому ты мешал? Убийцы! Я не хотела отдавать тебя в лапы Хэррокса, но ОН отобрал тебя! К несчастью, ты и ЕГО сын. Теперь ОН наследует после тебя, но после НЕГО некому будет наследовать! Будь они трижды прокляты: ОН, его ублюдок и та глупая шлюха, что его родила!
Она призывала кары небесные на голову пасынка, – мать без смирения, без святости, без надежды, скорбящая на золотой Голгофе.
Я чувствовала себя виноватой за то, что открыла Этеру место, где его старший брат вел жизнь не то водоросли, не то амебы.
Артур заболел внезапно. Ванесса переехала в Швейцарию, а потом в Америку. В Ножан-сюр-Марн она не показывалась неделями. Меня она с собой не брала. В дом под Парижем наведывалась на несколько дней, чтобы отдохнуть и напиться. Она выходила из себя, проклинала Этера. Его она винила в том, что ее сына отправили из Лаго-Маджоре в Бостон.
Теперь Артур умер.
– Выключи телефон. Меня ни для кого нет. – Проклятия и виски иссякли, и Ванесса вспомнила про меня. – Никуда не уходи!
Она рухнула на постель и проспала тридцать шесть часов.
Встала Ванесса молчаливая и замкнутая. Позвонила, договорилась с кем-то о встрече на следующий день на неприлично ранний час и сразу же выехала в город. Мне снова запретила выходить из отеля.
Наутро я разбудила ее, как она приказала, задолго до назначенной встречи.
– Надень! – Ванесса подала мне парик, удивительно похожий на ее волосы цвета спелой кукурузы.
Второй, темный, она надела сама. Наверное, парики она купила здесь, в багаже ничего такого не было. К тому же Ванесса никогда не носила искусственных волос.
– Одевайся! – Она швырнула мне свои траурные одеяния.
Потом собственноручно застегнула на моей шее свои гранаты, подала кольца и набросила на голову черную вуаль.
– Пройдись!
Ростом я была пониже, шифон волочился за мной по ковру. В носки своих замшевых туфель на очень высоких каблуках Ванесса натолкала ваты, велела обуться.
– Ходить можешь? – Я кивнула. – Попробуй подражать моей походке.
Накося выкуси! Я сделала несколько шагов, стараясь не выдать, что прикинуться Ванессой для меня пара пустяков. Мне не понравилась роль манекена. Я должна знать, в какие игры тут играют.
– За мной, наверное, следят, – ответила она на мой назойливый взгляд. – Ты пойдешь вместо меня на мессу за упокой души моего сына. Она будет проходить очень рано. Я никого не приглашала.
Ванесса, с опущенной до плеч вуалью, в моей шелковой пелеринке – эффектной ливрее в интерпретации Кардена, – постаралась стать похожей на меня, на элегантный реквизит ее траурной экипировки.
Она завезла меня в церковь, где я встала на колени, задрапировала складками вуали и только потом ушла. Я застыла, спрятав лицо в ладонях, Ниобея. Кто осмелится беспокоить несчастную мать на молитве?
Ванесса явилась точно в минуту окончания мессы, с последним аккордом собрала на руку мои вуали, чтобы они не мешали встать с коленей, и мы тихонько удалились.
На следующий день мы вернулись во Францию.
На улице Ватто в тихом доме за каменной стеной потекла привычная жизнь. Словно на том континенте похоронили не только сына, но и всякую о нем память. Ванесса не оплакивала, не вспоминала, не носила траура.
День начинается с утренней депрессии.
Ванесса лежит, закутанная в мятые шелка, – усталое тело, и лицо словно с могильного памятника. Золотисто-кремовый интерьер спальни, приглушенный полумраком от спущенных жалюзи, только подчеркивает прозрачную зеленоватую кожу с лиловыми мешками под глазами, подбородок отвис, на руках – узлы синих вен.
Ванесса уже не спит, но лежит неподвижно, стараясь вернуться в сон, отгородиться от дня, которого боится. Она не хочет чувствовать плен тела, которое терпеливо нейтрализует яд, выводя отраву с потом, густым, как жабья слизь. Ей бы убежать от агрессивной действительности, дурных мыслей, ноющих, как обнаженный нерв.
Вчера вечером она дерябнула семьсот граммулек «Империала», не считая бургундского. Много. Обычно одного арманьяка ей хватает. До дна бутылки она тоже редко добирается, зеленый змий пораньше валит ее с ног в буквальном смысле. Потому что это не единственная ее порция за день, хотя потихоньку становится единственным смыслом жизни. Кроме одного…
Ненависть!
Она растет, как раковая опухоль, пожирая все другие чувства и интересы. В пустоту, словно в высохшее русло реки, вливается яд, неустанно питаемый сознанием загубленной, протраченной жизни. Сознание невыносимое. Ванесса винит всех, кроме себя, ненавидит весь мир. Особенно мужа, с которым она разделена океаном уже более четверти века.