Поняли, домохозяйки? Ну, допустим, «оригинальный эксперимент» не так уж оригинален. Задолго до появления «Уолден Семь» испанским рабочим случалось жить в плохо отапливаемых помещениях с неисправными лифтами и плохой электропроводкой. Но и это еще не все. Дело в том, что дом начал распадаться на части. Терракота стала отваливаться, хотя уж что-что, а класть плитку каталонцы умеют. По всему периметру здания пришлось натянуть сетки, чтобы отваливающаяся плитка Бофиля не убила кого-нибудь из жильцов. Через десять лет сетки все еще здесь, правда, и сами начали разваливаться. Упавшую плитку время от времени убирают, и это хорошо, потому что иначе под ее весом леса давно бы рухнули. Со всех сторон, от основания до крыши, видны огромные проплешины известки, от которой отвалились сотни футов плитки. О реставрации не может быть и речи, но, похоже, это не волнует городской совет Сант-Жуст Десверна. Он включил здание в список построек, имеющих архитектурную ценность. Офис Бофиля помещается в здании бывшей цементной фабрики, совсем недалеко от знаменитого дома.
Такая близость — будто доктор устроил себе клинику неподалеку от кладбища, где похоронены его пациенты, — похоже, никому не кажется насмешкой. Кроме, разве что, жильцов «Уолден Семь». Что поделаешь: Бофиль — каталонец и, следовательно, заслуживает поддержки, даже несмотря на то, что еще один из его шедевров, так называемый квартал Гауди в Реусе, также стал необитаемым через десять лет после сдачи под ключ. Тем временем, в 1980-х годах, французские чиновники дали ему разрешение на осуществление огромных проектов неподалеку от Парижа и в Монпелье. Он решил их в грубо театральном стиле, сделав своеобразную пародию на классицизм. (Autres temps, autres moeurs, другие времена — другие нравы: до свидания, Скиннер, здравствуй, Леду!) Кажется, очень немногим из клиентов Бофиля во Франции и США пришло в голову хоть раз испытать его здания. Когда речь идет о постмодернизме, это не принято. Человек видит фотографии в журналах, а не само здание. Так коллекционеры в 1980-х годах покупали произведения, посмотрев слайды. В Барселоне Бофиль приобрел репутацию «международного» архитектора, а в Нью-Йорке — каталонского. Случилось так, что Мадрид поручил ему построить к Олимпийским играм, так сказать, ворота в Барселону. Речь идет о новом терминале барселонского аэропорта Эль Прат де Льобрегат. Получился высокий, красивый куб из стекла и стали, с полом из красного мрамора, с пальмами. В общем, стильно. Но мрамор трескается, а пальмы умирают от недостатка воздуха. И, похоже, ни сам Бофиль, ни его помешанные на дизайне клиенты не подумали о влиянии, которое столь обширные стеклянные плоскости оказывают на сигналы, принимаемые радаром диспетчерской башни. А влияние это так велико, что на контрольных экранах постоянно пляшут помехи-призраки, которые иногда трудно бывает отличить от прилетающих или улетающих самолетов. Надо надеяться, что-нибудь придумают, но пока, как вздыхает «Вангуардия» в статье, благодаря которой в июне 1991 года об этой неприятной истории стало широко известно, «в терминале обнаружилось множество непредвиденных дефектов, благодаря которым он может стать вечным примером национального фиаско».
Таковы опасности сотворения национального кумира, героя национальной культуры. Столкнувшись с манией дизайна, даже иностранец может затосковать по старой Каталонии: по рябенькой белой стене фермы Миро, по добротной каталонской пище — butifarra атb monguetes[17] и rossejat de fideus[18], по солоновато-сладкому вкусу клейкой массы жареных на гриле gambas[19]; по старинному, таинственному привкусу mar i montanya — рагу из кальмаров, омаров, кролика, фрикаделек и шоколада. Может быть, это ностальгия туриста среднего возраста? Возможно. Все равно останешься в меньшинстве. Город, как тебе постоянно повторяют, «переживает переходный период». Так и есть. Как все большие города, он всегда его переживал. Но не чувствуя традиций и истории, как можно понять, что значит «переходный период»? Барселона привыкла претерпевать интенсивные, резкие перемены, играть в азартные игры, пускаться на рискованные предприятия, которые странным образом сочетаются с его буржуазной трезвостью — той самой каталонской seny. Склонность к этому возникла не после смерти диктатора. Она уходит корнями в глубокую древность, и чтобы увидеть эти корни, надо начать с самого начала.