— У тебя в части свинца случайно нет? — спросил Олег.
— А зачем тебе?
— Пули лить. Мне знакомый слесарь пулелейку выточил. Под пулю Полева. Говорят, из дробовика летит так же точно, как из карабина. По крайней мере метров на сто. А больше и не надо. Так есть свинец?
— А сколько надо? — сказал Саша, все так же непонятно улыбаясь.
— А сколько есть? — заволновался Олег, хорошо зная нюансы Сашиных улыбок.
— Ты мне скажи, сколько надо, столько и получишь.
— Килограмм десять.
— Куда тебе столько? Всех лосей перестрелять хочешь? Надорвешься нести. Я имею в виду свинец. Забыл, что скоро мой склад снова опорожнять надо?
— Так только что опорожнили, — удивился Олег.
— Ничего, к твоему приезду он снова наполнится, — успокоил его Саша. Ладно, десять килограмм я тебе выдам. Только до станции всё сам понесешь.
— Договорились.
— Вон электричка подходит. Я тебе позвоню, когда в следующий раз приезжать. Да, чуть не забыл. Будешь на птичьем рынке, купи мне и яиц артемий. Знаешь что это такое?
— Знаю, конечно, — ответил бывший юннат. — А зачем они тебе?
— Неоны неважно себя чувствуют на сухом корме. А я буду из яиц личинок выводить и ими рыбок кормить. Привези, не забудь. И мотыля захвати. Только мелкого. Они у меня маленькие.
— Привезу.
Подошла электричка, и Олег уехал в Москву.
Михайлин проводил ее взглядом, а потом, не торопясь, обошел старинное, из красного кирпича здание станции. На стене огромными шурупами была прикреплена позеленевшая от времени медная пластина с надписью «Ватер-клозетъ». Какой-то охотник за древностями или за цветными металлами уже пытался снять реликвию со стены, но не сумел, а лишь повредил головки шурупов. Улыбка ефрейтора стала чуть теплее: он был твердо уверен, что обладать двумя такими табличками гораздо приятнее, чем одной (которая уже давно была привинчена к двери туалета его московской квартиры). И уж кто-кто, а Михайлин-то знал, как их надо отделять от кирпичных стен.
НЕРПЫ
Окурок, вспыхнув на лету малиновым огоньком, с коротким шипением погас в волне. Отделившийся от него комочек пепла, медленно распадаясь, пошел ко дну. Три стоящих на якорях лодки терлись друг о друга алюминиевыми бортами. Денис смотрел на появившуюся серую полоску лайды, на которой уже виднелось с десяток темных пятен, и думал: «Уже час здесь болтаемся, а Охотское море в октябре ох, студеное! Ребята совсем замерзли. А как говорил мой дед, зверобойный промысел — это много холода, труда, денег и страха. Пока только много холода. Однако, еще полчаса и можно начинать».
Его товарищи, сидевшие в соседних лодках, тоже смотрели на растущий остров, курили и слушали Володю — самого старшего члена небольшой бригады промысловиков.
— Ну вот, — продолжал свой рассказ зверобой, — она ко мне пристала: «Прокати да прокати, мы уже неделю здесь, ты все время то на рыбалке, то на охоте, а я дома сижу, тебе обед варю да слушаю сплетни твоего дружка-лесника. А ведь обещал, что весь отпуск будем на природе вместе отдыхать. В общем, вези завтра на лодке». Пришлось согласиться. Я решил жену до мари прокатить — клюквы там насобирать. Ее там — море! Утром идешь по болоту, а она вся в инее — как в сахаре, а сзади тебя кровавыми пятнами — давленые ягоды.
Взял я лодку, и мы поехали. Добрались до мари. Жена ведро в руки — и за клюквой. А я рядом побродил, поднял выводок куропаток, выбил из него пару штук. Через час мы на лодке дальше двинулись, к устью речки. Только я там собрался причалить, смотрю — нерпа! И ведь сколько же она плыла по Амуру, потом по протокам, пока не попала сюда! Всё за кетой гналась. Я сообразил, что место здесь тихое, безлюдное и зверь не должен быть пуганым. Заглушил мотор, и нас помаленьку стало сносить течением. А нерпа плавает далековато, метров за сто.
Я вспомнил, что ежели петь или играть на чем-нибудь, то они ближе подплывают — из любопытства. И стал свистеть, как сейчас помню — «Амурские волны». И действительно, выныривает все ближе и ближе. Ну, думаю, не зря я сегодня на всякий случай пару патронов с картечью взял. А то мой приятель совсем изнылся — собак кормить нечем. Для его собак, думаю, — мясо, для моей жены — шкурку. Уже поделил. А сам все свищу, не замолкаю. А она все ближе и ближе подплывает. И чувствую, что уже дрожу весь — охотничий азарт, как у гончего пса. Оборачиваюсь — как там жена, все ли ей видно: ведь вот как повезло, — на настоящую охоту попала! А она на корме сидит притихшая, и слезы у нее, как горох, по щекам катятся. Я так и опешил.
— Ты чего? — спрашиваю.