Бару уставилась на продавца. «Наверное, он фалькрестиец», – подумала она. Еще при первой встрече с фалькрестийцами Бару отметила их тяжелые челюсти, глубоко посаженные глаза и светло-коричневую, цвета меди или овсяной соломы, кожу. С тех пор они совершенно не изменились.
Мужчина явно скучал, поэтому Бару безо всякого стеснения вскарабкалась на прилавок. У купца имелась и охрана – две бритоголовые женщины в матросских бриджах, однако они вовсю развлекались, пытаясь преодолеть языковой барьер, который оказался преградой между ними и молодым таранокийским рыбаком.
– Привет, дорогая! – оживился купец. – Не нужна ли твоим родителям ткань для теплой одежды?
Он сдвинул в сторону образцы, освобождая место для гостьи. Бару с интересом отметила, что его уронокийский превосходен. Вероятно, это очень целеустремленный купец или ему легко даются чужие языки, а заодно и культура – иноземцы редко понимали, как выразить дружелюбие по-таранокийски.
– Почему они лысые? – осведомилась Бару, указывая на охранниц, которым хватило скудного запаса слов и жестов, чтобы вогнать рыбака в краску.
– На кораблях бывают вши, – объяснил купец, устало оглядывая торг из-под тяжелых бровей, стерегших его глаза, точно крепости. – Вши живут в волосах. А теплая одежда твоим родителям не нужна, учитывая здешний климат! И о чем я только думал, отправившись сюда торговать шерстяными тканями? Я вернусь домой нищим!
– Нет! – заверила его Бару. – Мы много чего делаем из такой ткани! И мы можем продать ее с выгодой купцам, отправляющимся на север. Ты принимаешь бумажные деньги?
– Предпочитаю звонкую монету и драгоценные камни. Но когда покупаю что-либо, расплачиваюсь бумажными деньгами – банкнотами.
На прилавке лежала и стопка палимпсестов – пергаментных листов из овечьей кожи, исписанных чернилами, которые можно соскрести и писать снова.
– Это твои расчеты?
– Да, и они слишком важны, чтобы показывать их тебе! – Купец раздраженно дунул, отгоняя назойливую муху. – Значит, твои родители пользуются бумажными деньгами?
Бару поймала муху и раздавила ее.
– Вначале их никто не хотел брать. Но теперь ваши корабли приходят так часто, что бумажные деньги есть у каждого – ведь на них можно купить столько всякой всячины!
Сделав паузу, Бару задала вопрос, ответ на который она, разумеется, знала, (просто знание порой было полезно скрывать):
– А ты из Маскарада?
– Из Империи Масок, дорогая, или же – Имперской Республики. Сокращать это название невежливо. Да, мой дом находится именно там, хотя я не бывал в Фалькресте уже несколько лет.
Купец, по-отечески нахмурившись, взглянул на охранниц, будто опасался, что они тоже нуждаются в присмотре.
– Вы хотите завоевывать нас?
Купец задумчиво сощурился и медленно перевел взгляд на Бару.
– Мы никогда никого не завоевываем. Мы не ввязываемся в кровопролитные побоища, которым вдобавок сопутствуют моровые поветрия. Мы пришли как друзья.
– А почему ты продаешь товар за монеты и драгоценные камни, а покупаешь за бумагу? – упорствовала Бару, невольно изменив форму речи в подражание матери. – Если я верно понимаю, вы забираете у нас все, чем можно торговать с другими, а взамен даете бумажки, которые не возьмет никто, кроме вас.
Взгляд торговца тканями внезапно сделался пронзительным.
– Мои родители беспокоятся, – объяснила Бару, смущенная неожиданной переменой.
Купец подался вперед, и Бару осенило. Точно такое же выражение лица ей доводилось видеть и раньше: глаза мужчина светились алчностью.
– Твои родители здесь?
– Мне и одной хорошо, – уклончиво ответила Бару. – На торгу потеряться невозможно. Но если ты хочешь купить телескоп…
– Да-да! Я обожаю телескопы, – усмехнулся купец, вероятно, полагая, что ей незнакомо понятие «сарказм». – Где они?
– Там! – указала Бару. – Моя мать – охотница Пиньон, а отцы – кузнец Солит и щитоносец Сальм.
Купец хмыкнул, как будто в отцах было что-то неприятное. Может, у них, в Фалькресте, и не бывает отцов?
– А как зовут тебя?
– Я – Бару, – прямо заявила она, поскольку тараноки никогда и в голову не приходило скрывать свои имена. – Бару Корморан! А знаешь, почему Корморан? Смешно, но, только услышав птицу корморан, я перестала плакать.