Избрав основным предметом изображения жизнь современного ему общества, Шницлер во многом сохраняет такие существенные черты реалистического метода, как резкая локализация действия в пространстве и времени, опора на выразительную характерную деталь в описании внешнего мира, четко очерченные социальные типы, в которых узнавали себя венцы 90-х годов прошлого века. И все же ни реалистом, ни натуралистом Шницлер уже не был. При внешней близости к реалистической традиции принцип подхода к действительности у него иной, новый.
В то время как реализм стремился воссоздать в литературе самый предмет, у Шницлера целью описания становится передача впечатления, эмоционального ореола, которым предмет этот окружен. В то время как реализм выводил характер героев из социального положения, профессии, быта, психическая жизнь и поведение персонажей Шницлера коренится преимущественно в бессознательном и всецело определяется прихотливой игрой нервных импульсов. В то время, наконец, как реализм интересовался более всего типическим, тем, что все видят, все чувствуют, все знают, Шницлер питает явную склонность к изысканно-болезненному, вычурному, неслыханному, неестественному.
Для русской литературной общественности 1900-х годов творчество Шницлера важно и интересно именно его принадлежностью к «литературному модерну». Шницлер воспринимается в одном ряду с более знаменитыми Оскаром Уайльдом и Кнутом Гамсуном, как один из тех, кого Андрей Белый провозглашает «фалангой победоносного войска индивидуалистов».
Вместе с тем особенности неброского шницлеровского модернизма отчетливо сближают его с творчеством Мопассана и Чехова, имена которых чаще других упоминаются на страницах русских критических статей в связи с именем Шницлера. Речь идет о том позднем, расшатанном изнутри и до последней степени изощренном реалистическом искусстве, которое, изображая явления жизни, хорошо знает о границах реального и подготавливает выход за его пределы. Когда Мопассан в своем «Эссе о романе» (1877) объявляет главным предметом изображения субъективную иллюзию, это убедительно свидетельствует о близости позднего реализма к импрессионизму шницлеровского толка. Не менее оправданным представляется и сопоставление Шницлера с Чеховым.
Называя Шницлера «немецким Чеховым», русская критика неизменно исходила из биографического сходства: Шницлер также получил медицинское образование, также занимался врачебной практикой. Отсюда переходили к сходству на идейно-художественном уровне, по таким признакам, как глубина психологического анализа, основанного на знании человеческой природы, критика идеалистического самообмана, безжалостный пессимизм в соединении с гуманистической жалостью к человеку. «Все несчастны, все страдают, а между тем все жаждут счастья», — писал в 1907 году критик Е. Оболенский, отождествляя персонажей русского и австрийского писателей в статье «Немецкий Чехов». О влиянии рассказов Чехова на свое творчество писал и сам Шницлер.
Чехов, по определению А. Амфитеатрова, — «поэт всех нас», и то же самое мог бы сказать о Шницлере его современник из Вены. Врачи и адвокаты, писатели и актеры, офицеры и богатые молодые бездельники, буржуазные жены и интеллигентные девушки «из хороших семей», дамы полусвета и очаровательные гризетки — вся Вена конца XIX — начала XX века изображена у Шницлера с поистине «чеховской» полнотой и конкретностью. Важнее всего, однако, трактовка Шницлером его проблемных героев. Подобно знаменитым «чеховским интеллигентам» они почти «бесхарактерны», то есть лишены ярко выраженных, неповторимых, индивидуальных характеров.
В разных вариантах это все тот же человек, неудовлетворенный, не совпадающий со своей социальной ролью, питающий иллюзию счастья и ею обманутый, человек слабой воли, рефлектирующего ума и уязвленной совести. Шницлеровский герой легко узнается, он отмечен неизгладимой печатью эпохи кризиса и всегда несет зерно своей гибели в самом себе. Создавая своих героев, Шницлер, как и Чехов, интересуется не столько индивидуальными характерами, сколько состоянием единого исторического сознания, эпохального чувства жизни. Герой с его индивидуальными качествами и судьбой служит у того и другого писателя для выражения психологической трагедии целого поколения, конкретная фабула выступает прежде всего как знак атмосферы всеобщего неблагополучия.