— Эльза, слышишь ты меня? Эльза! Это я, Поль.
Ха-ха, Поль. Отчего же ты сидишь на жирафе в карусели?
— Эльза, Эльза!
Так не вертись же перед глазами. Не можешь же ты услышать меня, если будешь так быстро вертеться. Ты ведь должен меня спасти. Я приняла вероналу. От него у меня мурашки забегали по ногам, справа и слева. Да, да, поймай его, господина фон Дорсдая. Вот он бежит. Разве ты не видишь его? Вот он скачет через пруд. Он ведь убил папу. Так догони же его. Я тоже побегу. Они привязали мне носилки к спине, но я бегу. Мои груди так дрожат. Но я бегу. Где же ты, Поль? Фред, где ты? Мама, где ты? Цисси? Отчего же вы даете мне одной бежать по пустыне? Мне ведь страшно одной. Я лучше полечу. Я ведь знала, что умею летать.
— Эльза!..
— Эльза!..
Где же вы? Я вас слышу, но не вижу.
— Эльза!..
— Эльза!..
— Эльза!..
Что же это? Целый хор? И орган тоже? Я пою в хоре. Что же это за песня? Все поют. И леса поют, и горы, и звезды. Никогда я не слышала ничего прекраснее. Никогда еще не видела такой светлой ночи. Дай мне руку, папа. Мы летим вместе. Как прекрасен мир, когда можно лететь. Не целуй же мне руки. Я ведь твоя дочка, папа.
— Эльза! Эльза!
Они зовут меня издалека! Что нужно вам? Не будите меня. Я ведь так сладко сплю. Завтра утром. Я дремлю и лечу. Я лечу… лечу… лечу… сплю… и дремлю… и лечу… не будите… завтра утром…
— Эль…
Я лечу… я дремлю… сплю… я дре… дре… я ле…
Фридолин
«…Двадцать четыре смуглых раба гребли на великолепной галере, на которой принц Амгиад плыл во дворец калифов. Но принц, закутанный в пурпурную мантию, лежал в одиночестве на палубе, под темно-голубым шатром, усеянным звездами ночного неба, и взгляд его…»
До этого места девочка прочла вслух, и вдруг глаза ее почти внезапно слиплись. Родители с улыбкой переглянулись. Фридолин нагнулся к дочери, поцеловал ее в белокурые волосы и тихонько захлопнул книгу, лежавшую на неприбранном после ужина столе. Девочка как будто смутилась.
— Девять часов, — сказал отец. — Пора спать.
Теперь, когда и Альбертина склонилась к ребенку, руки родителей соприкоснулись на детском лбу, и с нежностью, относившейся не только к девочке, скрестились их взгляды. Вошла фрейлейн, велела ребенку сказать «покойной ночи»; девочка послушно поднялась, протянула отцу и матери губки для поцелуя и ушла за фрейлейн в детскую. Но Фридолин и Альбертина, оставшись вдвоем под красной висячей лампой, почувствовали острую потребность продолжить прерванный перед ужином разговор о впечатлениях вчерашнего маскарада.
Это был их первый выход в году, — первый бал, в котором они решились принять участие с начала масленичного сезона. Фридолина, лишь только он вошел, приветствовали как доброго старого друга два красных Домино; личность таинственных масок он так и не успел установить, хотя они забросали его намеками на различные случаи из его студенческой жизни и клинической практики. Из ложи, куда они с самым горячим радушием пригласили Фридолина, незнакомки исчезли, пообещав вернуться уже без масок, но заставили себя так долго ждать, что Фридолин, потеряв терпение, вернулся в партер, надеясь еще раз столкнуться с загадочными масками. Однако, как пытливо он ни озирался вокруг, они ему больше не попадались. Вместо них, невзначай, к нему прильнула другая женщина: это была его жена. Только что она отделалась от незнакомца, чьи меланхолические и пресыщенные манеры и иностранный, как будто польский, акцент на мгновенье показались ей достойными внимания; но незнакомец оскорбил ее и даже испугал внезапно сорвавшимся отвратительно-грубым словом.
Теперь муж и жена сидели рядом, радуясь в душе, что им удалось вырваться из банальной, внутренне пустой маскарадной игры. Они сидели, как влюбленные, среди других воркующих пар, в буфете, за ужином и шампанским, и болтали так оживленно, словно только что познакомились и разыгрывают комедию ухаживанья, сопротивления и соблазна.
После короткой автомобильной поездки в белой зимней ночи они, очутившись дома, в объятиях друг друга, вновь изведали давно уже не испытанный блаженный любовный жар.
Они очнулись брезжущим серым утром. Муж, по долгу врача, вставал спозаранку, спеша к постелям больных, Альбертину подняли хозяйские и материнские заботы.