Из соседней комнаты прибежал Сухомлин, держа наготове скорострел. Постепенно становилось видно. Петренко лежал навзничь возле стены. Вдруг он поднял голову и начал медленно вставать, глаза его уперлись в нас. Я почувствовал, как мои волосы на голове становятся дыбом. Из его глотки вырвалось звериное рычание, и он снова бросился на меня. Сухомлин закричал, и его крик утонул в тарахтении «льюиса». В полумраке я видел, как из широкого жерла скорострелу вырывается красное пламя, как из груди Петренко летит пакли бекеши, как он в корягах бьется под ливнем свинца на полу. Выстрелив все патроны в своего бывшего товарища, Сухомлин с ужасом бросил раскаленный скорострел.
Несколько минут мы стояли над упырем. Когда тот снова поднял на нас свои мертвые глаза, я окаменелое. Упырь смотрел на меня. Он встал, и я четко увидел длинные окровавленные клыки, которые торчали у него из углов рта. Сухомлин закричал и бросился бежать, но упырь одним прыжком догнал его и зацепился на спину. Они упали. Я подскочил к ним и схватил упыря за волосы, пытаясь оттащить от Сухомлина.
Железные пальцы вцепились мне в плечо, оттолкнули в сторону: молния со свистом мелькнула в воздухе, и упырь начал разваливаться пополам. Над упырем с саблей стоял Бучма. Вторым молниеносным ударом он отсек упырю голову. Я никогда не видел, чтобы из человеческого тела могло пройти столько крови. Сухомлин мгновенно пробрался из-под развалившегося трупа. Он дрожал, залитый с ног до головы кровью.
— Здесь стрельба не поможет, господин полковник, — спокойно сказал Бучма. — Я там на улице осину видел.
Бучма вышел. Я взглянул на Кукушку. Вокруг него с перегрызенного горла растекалась лужа крови. Сухомлин расширенными глазами смотрел на отрубленную голову:
— Что это?
Я молчал.
Появился Бучма. В руках он держал свежие деревянные колья.
— Ну вот, — сказал он, — всегда думал, что люди про упырей врут.
Возле дворца мы вырыли широкую могилу. До нее положили тела Кукушки и Петренко. Бучма отрубил, несмотря на наши возражения, голову Кукушки и вбил прикладом винтовки обоим осиновые колья в грудь.
11 (Смерть пулеметчика)
Я попытался найти следы Петренко возле дворца. Они отчетливо отражались на мокрой земле. Было видно, что он вышел из леса и несколько раз обошел здание, прежде чем зайти туда. Вдруг я заметил, что возле четких отпечатков подошв петренковых сапог слабо проступают очертания еще каких следов. Все они выходили из леса.
Я вернулся во дворец. Навстречу мне вышел Бучма:
— В Сухомлина лихорадка!
Посередине комнаты на разосланных шинелях лежал сотник, — он дрожал словно от сильного холода. Лицо его было красное и потное. Я присел рядом и положил руку на лоб. Мою ладонь обжег жар. Он все еще был в окровавленной рубашке.
— Сними рубашку, — приказал я. Сухомлин едва смог ее удержать. На левом плече чернели две опухшие раны. В том самом месте была продрана рубашка.
Я переглянулся с Бучмой. Мы тщательно вытерли теплой водой кровь из тела Сухомлина, который уже потерял сознание. Бучма вытащил из своей сумки железную флягу со спиртом и залил его раны, затем натянул на утомленного товарища свою чистую рубашку.
Я посмотрел на Полищука:
— Я жил в Сербии. Там говорят, кого укусит упырь, то тоже становится упырем.
— Кто его знает. У нас тоже много чего говорят. Вот что с ним делать?
Вдруг я понял, что Сухомлин, воин, который прошел «Крым и Рим», легендарный махновский пулеметчик, гуляка и певец, — совсем молодой парень. Не приди эта адская метель на его Гуляйпольщину, — бегал бы и до сих пор за девушками, и дрался бы на гульках с соседскими парнями. И вот настало его время…
К вечеру Сухомлин хрипел и бился, не приходя в памяти. Где-то там, в воспаленном сознании, он снова вел свою тачку к бою, поил лошадей и ехал среди цветущих садов, ловя на себе восхищенные взгляды девушек в бусах.
И только когда темнота снова окружила нашу комнату, и мы сидели у огня, он успокоился, — глаза его потеряли гарячечный блеск, и он слабым голосом спросил:
— Господин полковник, я тоже стану таким… как Петренко?
Я посмотрел ему в глаза:
— Не станешь.
Он попытался поднять руку, и я подхватил ее. Сухомлин сжал тонкими пальцами мою правую руку. Глаза его закрылись, и он умер. Почти час мы сидели с Бучмой над телом казака. Наконец Бучма поднялся и, согнувшись, пошел в угол комнаты. Вернулся, держа в руках кругов:
— Позвольте, господин полковник.
Я молча забрал у него осиновый кол и взял винтовку. Впервые за шесть лет слезы душили меня. Чувствуя, что сейчас не выдержу и сойду с ума, я приставил кругов к груди Сухомлина, к белой накрахмаленной рубашки с красно — черным кружевом, которую Бучма столько лет таскал за собой, надеясь быть в ней похороненным, поднял винтовку и с хрустом, одним ударом всадил его…
Ночью мы сидели возле огня. На улице было тихо. Ни ветра, ни дождя. Бучма молча упаковал в сумку вещи, потом сел чистить оружие. У нас оставалось несколько обойм к винтовкам, с десяток патронов к револьвера и две английские бомбы — «лимонки». Диск от «льюису» был пустым. На утро мы решили бежать из этого проклятого дворца.
Я взял свою находку. Казалось, что со времени, когда я ее нашел, прошла целая вечность. Ножом разрезал шелковую тесьму, развернул ткань. У меня в руках был довольно объемный тетрадь в твердом переплете, обтянутой зеленой замшей. Я раскрыл его. На страницах тонкой бумаги пестрели уровне строки, записанные хорошим почерком по-польски. Это был дневник — между страницами были тщательно проставлены даты. Польского языка, за исключением военных команд и нескольких фраз, подхваченных от наших недавних союзников, я не знал.
Листая страницы, я чувствовал, что именно в этих строках находятся ответы к вопросам, которые преследовали меня все это время.
Я снова старательно завернул тетрадь, показал сверток Бучме и приказал в любом случае, если я не смогу доставить его к начальнику контрразведки при Главном. Некоторое время я размышлял, куда спрятать свою находку, и не придумал ничего лучшего, чем сунуть пакет себе за ремень, под шинель
12 (Барские лови)
Светало. Я последний раз оглядел зал, в которой погибли мои люди. На полу чернели пятна крови. В углу на шинели лежал мертвый Сухомлин. Зло непреодолимо царило в этом дворце. Предчувствие отчаяния снова начало охватывать меня.
Возле могилы Петренко и Кукушки мы выкопали яму. Осторожно опустили туда тело махновца. Я сходил в библиотеку и принес оттуда череп. Бучма вопросительно посмотрел на меня:
— Тоже, наверное, бедняга некогда заблудился?
Я пожал плечами и возложил к могиле завернутый в найден кусок ткани череп. Мы постояли возле двух могил. Я прочитал «Отче наш». Ветер нес в лицо холодную морось, рядом в лесу кричала галка.
Мы вернулись за лошадьми. Они снова начали нервничать. Я забросил седло на спину своего вороного. Рядом возился, ругаясь сквозь зубы, Бучма. Вдруг серый жеребец Кукушки стал дыбом — копыта едва не снесли мне полголовы. Вороной рванулся на меня. От удара конскому крупу я отлетел к стене, и это меня спасло. Сумасшедшие от адского ужаса лошади понеслись по залу. Передо мной крутилась карусель лошадиных спин, расширенных красных глаз, белой пены, спутанных грив и хвостов. Все кончилось мгновенно. Лошади выскочило в распахнутые двери и исчезли, — где в расстоянии еще можно было услышать чавканье копыт по влажной земле. Как и я, Бучма только чудом не был раздавлен. Он растерянно стоял с ненужным теперь седлом.