— Ну, изменился ты, я смотрю. Видно, несладко тебе там было без моих харчей, — ухмылялся кавалер.
— Да уж, не мёд, экселенц, — Сыч тоже засмеялся.
— А вот воняешь ты по-прежнему, — принюхивается Волков.
Сыч опять скалится беззубо:
— Да уж, хряк сдобой пахнуть не начнёт.
Он смеется и ёжится от налетевшего порыва ветра. Волков молча снимает шубу и накидывает её ему на плечи:
— Держи. Максимилиан, найдите какой-нибудь одежды ему… И этому тоже, как там его зовут, — Волков кивает на второго человека, которого привёл капитан горцев.
— Ежом его кличут, — говорит Сыч, лицо его скорее удивлённое, чем радостное, он пытается всунуть больные и страшные свои руки в рукава шубы. — Экселенц, а это мне навсегда или поносить?
— Болван, неужто ты думаешь, что я после вшивого тебя надевать буду? — кавалер смеётся. — Носи уже.
Волкову не жалко, это не лучшая его шуба. Зато все видят, что тем, кто претерпел за него, по заслугам воздастся.
— Экселенц! — Сыч едва не прослезился, он уже напялил шубу и кланялся, кажется, руку надумал целовать.
Но Волков не дал:
— Ступай к поварам, а потом помойся, Фриц Ламме, вечером расскажешь, как там у горцев, — он повернулся к парламентёру и крикнул: — Так что решил кантон по поводу денег за пленных?
— Сегодня соберётся совет в Шаффенхаузене, — отвечал капитан горцев, — там всё сегодня и решится.
— Пусть поторопятся, Господь велит мне быть милостивым даже к еретикам, но кормить я их с завтрашнего утра перестану.
— Если ваш Бог велит вам быть милостивым, может, отдадите мне раненых, тех, что уже без сил? — кричал капитан.
Волков ему ничего не ответил, он повернулся и пошёл к себе в шатёр, ему ещё нужно было написать ответ епископу. А капитан постоял-постоял, да пошёл к лодке, убрался вон с его земли.
Пока он писал, снова приходил фон Финк, снова говорил, что ему пора уходить и снова просил вексель, на что Волков вновь ему отказал.
Говорил тот, что согласен и на пятьсот талеров, и как он об этом сказал, так кавалер обо всём догадался.
Волков теперь понял, почему фон Финк хочет от него вексель. Он сейчас увёл бы солдат во Фринланд, а потом полученные от кавалера по векселю деньги забрал бы себе, сказав солдатам, что кавалер, дескать, ничего не дал.
«Да ты, братец, мошенник, из тех, что обворовывают своих солдат! Нет, так не пойдёт».
— Ждите подсчёта и раздела добычи, — сухо ответил кавалер.
Фон Финк ушёл недовольный. Он оставил корпоралов, чтобы они приняли участие в дележе добычи, а сам в тот же час увёл своих людей на север, в Эшбахт, а оттуда и на восток, в их родной Фринланд.
А Волков был тому и рад. Дописав письмо епископу, сидел некоторое время в раздумьях. Всё не мог решиться никак, а потом всё же взялся и написал письмо жене.
«Госпожа моя, с радостью сообщаю вам, что дом наш пока в безопасности, злой враг повержен и не сможет собраться для новой войны. Если на то ваша воля будет, так возвращайтесь, дом без вас пуст, и мне одному в нём будет невесело.
Муж ваш, Господом данный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт».
Он посидел, подумал, не слишком ли он в письме добр и ласков. Не подумает ли Элеонора Августа, что он заискивает перед ней. Может, лучше будет просто повелеть ей ехать домой? А, ладно, пусть будет доброе письмо. И он тут же начал писать ещё одно:
«Дорогая моя, рад, что вы мои интересы помните, и вижу, что усилия ваши увенчались успехом, что жена моя живёт в доме епископа, а не в городском доме отца своего. Теперь прошу вас отвезти её домой в Эшбахт, не давайте ей уехать в поместье к отцу, иначе мне её потом будет непросто оттуда забрать, зная её норов и нелюбовь ко мне, может она заупрямиться и у графа остаться.
Да и вам пора домой, дом без вас — сирота без присмотра, и голоса вашего в нем не хватает. Как мне не хватает вас, дорогая Бригитт.
Иероним Фолькоф фон Эшбахт».
Он позвал к себе Увальня:
— Александр, раз дорога вам знакома, так скачите к епископу снова. Вот эти два письма отдадите ему и моей жене. А это, — он показал Увальню бумагу, — отдадите госпоже Ланге, но чтобы никто не видел. Вы поняли, Александр?
— Да, кавалер, повезу их в разных местах, чтобы не перепутать.
Волков кивнул, а когда Гроссшвюлле ушёл, он вдруг понял, что день давно перевалил за полдень и что ему уже и обедать пора. И настроение у него было на удивление хорошее, может, из-за того, что у него второй уже день не болело почти ничего, разве что нога, и то самую малость донимала, когда он на пригорок забирался.