— Эшбахт! — продолжали кричать солдаты.
Он кивал им и шёл мимо, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов или, не дай Бог, посоветовать ему что-нибудь или оспорить его приказ. Он шёл дальше, дальше к воде, туда, куда вёл его ротмистр Рене. Только один раз он остановился.
— Эшбахт! — крикнул один высокий и ещё нестарый солдат с перевязанной рукой.
Волков остановился, и все офицеры остановились с ним:
— Я помню тебя, ты из людей фон Финка, из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.
— Именно так, господин. Это я, — чуть робея, отвечал солдат.
— Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.
— Спасибо, господин, спасибо, — кланялся солдат. — А не найдётся ли места у вас для меня, я слыхал, что вы своим солдатам даёте немного земли и разрешение жечь кирпич, может, один из ваших офицеров возьмёт меня к себе в роту, а с солдатами я договорюсь.
— Как тебя звать, солдат?
— Биргер, господин, Ганс Биргер.
— Мне нужны храбрецы, Ганс Биргер, — произнёс Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. — Когда вернёмся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.
— Ленту? — не понял солдат. — Какую ленту, господин?
— Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, — сказал кавалер и пошёл дальше.
— Ленту? — Ганс Биргер ещё недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять.
Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.
Пленных держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война — это есть плохая война. Их всё равно ждала смерть. Горцы сами всегда казнили пленных, даже благородных, за которых можно было взять выкуп, и то убивали, а уж с солдатнёй так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло, раненые лежали тут же, без всякой помощи.
— Я приказал их не кормить, к чему тратить хлеб, солдаты грозятся их перебить и без приказа, — сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять врагов.
Волкова не удивило то, что солдаты уже точат ножи на пленных, его как раз удивило то, что их не перебили сразу.
— Всего их сто двенадцать, шесть сержантов и два офицера, это всё местные, с кантона Брегген. И ещё тридцать три райслауфера с соседних кантонов.
— Господин, — крикнул один из людей Рене, один из тех, кто сторожил пленных, — когда можно будет пустить их поплавать? Осточертело их сторожить.
— Выполняй, что приказано, — сухо откликнулся кавалер.
Были времена, когда он люто ненавидел горцев, люто, и ни одной лишней секунды не дал бы им прожить. Но в те времена он был солдатом, простым солдатом. А сейчас всё было по-другому. Теперь он должен был думать, думать наперёд.
— Рене, — позвал он.
— Да, кавалер.
— Дайте им хлеба и разрешите жечь костры.
— Хлеба? — удивился ротмистр.
— Да, и ещё дайте знать на тот берег, что я приму парламентёров, — всё так же твёрдо продолжал кавалер.
— Парламентёров? — переспросил Рене.
— Именно, Рене, пусть приезжают сюда, я хочу говорить с ними. И пока не поговорю, пленных резать не дозволяю.
Офицеры, все, кто слышал его, были в недоумении. Они переглядывались. Даже командир арбалетчиков Стефано Джентиле был удивлён. Хотя какое ему, ламбрийцу, было дело до местных обычаев и правил.
— Роты будут недовольны таким решением, — заметил Бертье.
— Роты всегда чем-то недовольны, — назидательно ответил Волков, — вам бы пора уже знать, ротмистр, что в ротах есть офицеры, которые знают, как угомонить недовольных болванов, — и видя, что этим смутил храбреца, повернулся к нему и спросил: — Как вы, Гаэтан? Вижу, ваши раны тяжелее, чем мне казалось.
Лицо ротмистра было сильно разбито, едва начало заживать, подбородок вообще был зашит одним стежком, толстая чёрная нитка стягивала разошедшуюся от рассечения кожу. Рука его была перемотана тряпкой. Волков помнил, что Бертье досталось в овраге, но крепыш держался молодцом.