Ансельм отпил воды и потер лоб, на секунду уставившись глазами в пол. Августу показалось, что тот пытается придумать, как лучше объяснить то, что он обнаружил на болотах, с выгодой для себя. Но на самом деле их пациент вспоминал те дни, когда они в отсутствие капитана отправлялись в лес за грибами и ягодами, а несколько раз даже подстреливали диких индеек и ели из них горячее жаркое у костра, а после пили терпкий чай с пирогом из малины, слушая солдатские байки и дружно горланя до утра походные песни. Эти воспоминания дали ему силы продолжить рассказ, словно то время чудесным образом окутало его душевные раны, на секунды притупив боль.
– Странные вещи стали происходить, когда к нам в лагерь прибыл новый молодой доктор, мистер Файвинг. Бойль пояснил, что доктора Эрмунда, этого добродушного старичка, который так хорошо умел лечить «солдатские болезни», отправили на передовую, где «он нужнее». А вместо него теперь будет этот Файвинг, который «с вашими фурункулами на тощих задницах справиться не хуже». Тогда же он притащил патефон с громкоговорителем, и каждое утро начал включать какую-то совершенно чудовищную музыку, похожую на бой барабанов туземцев со странным скрипом то ли скрипки, то ли виолончели. Но даже она была непонятно искажена: или запись была не в порядке, или качество звука плохое, но то, что доносилось из этой штуковины, только действовало на нервы. Капитан объяснил, что эта запись одного из племен индейцев в океане Туманов, которую исполняют их воины перед походом в битву, и она якобы должна была укрепить наш боевой дух и веру в победу. Он ставил эту проклятую музыку два раза в день: перед подъемом и перед отбоем. Поначалу многие возмущались, что эта какофония только давит на мозги, но спустя неделю никто и не заикнулся о том, что музыка ему мешает. Казалось, что все начали ее не только слышать, но и ощущать. – Ансельм посмотрел на скептические лица Августа и профессора, и весело ухмыльнулся: – Понимаю, что это все звучит как полная чушь, но то, что произошло дальше, вас убедит мне поверить. Спустя три недели все солдаты нашей роты начали выдавать превосходные показатели. Это касалось не только общей физической подготовки, но и стрельбы, рукопашного боя и даже умственных способностей. Словно что-то или кто-то заставило работать все их тело более чем на сто процентов. Даже в себе я заметил некоторые перемены: марш-броски больше перестали быть для меня тягостью, я стал лучше запоминать информацию и, что самое главное, практически перестал уставать. Мне показалось, что я мог бы пробежать сто километров, а после вступить в бой, даже не запыхавшись. Но подобное происходило не только со мной. У парней начался всплеск какой-то совершенно нездоровой активности. Даже после отбоя многие из них выходили из палаток и отправлялись в лес, где мы смастерили площадку для тренировок. Вскоре все это показалось мне странным. Но еще больше поразил меня капитан Бойль: он все время проводил в палатке у Файвинга, а по ночам они о чем-то бурно совещались. Чувство тревоги не покидало меня, и вскоре я перестал слушать музыку, смастерив себе специальные затычки, которые использовал утром и вечером. Мое тело частично, но не полностью стало приходить в прежнюю форму, но чувство огромного прилива сил не проходило. Много вопросов стал вызывать и Файвинг. К нему обращались солдаты с мелкими травмами, ушибами и даже парочкой переломов, однако он не мог, как следует наложить жгут, чтобы остановить кровотечение, а при более серьезных случаях отправлял всех к сельскому доктору в Трип. Но все это, похоже, совсем не смущало Бойля. С каждым днем улыбка на его лице только росла, он подолгу трудился в своей палатке над каким-то отчетом, который намеревался предоставить военной комиссии в Пельте, до той ночи, когда случилось непоправимое.
Это произошло незадолго после отбоя. Мне не спалось, я все размышлял о том, что начало происходить с парнями, как вдруг услышал крики, доносившиеся снаружи. Выйдя из палатки, я увидел, как двое часовых кого-то тащат от склада, где хранились наши припасы. Надо сказать, что время тогда было особенно тяжелое – разгар войны. С едой, особенно у мирных жителей, было туго, да и к тому же стоял февраль, конец зимы. Все запасы были давно съедены, а новый посев начнется только с наступлением весны.
Та ночь была очень морозной. Температура упала, сквозь холодный воздух необычайно ярко светила луна, искрясь на тонкой полоске недавно выпавшего снега. Мне удалось надеть куртку, но вот руки и голову дико щипал мороз. Я трусцой пробежал к небольшому пяточку вокруг нашего лагеря, как раз напротив палатки Бойля. Протолкавшись через группу солдат, я увидел двух мальчишек, лет по четырнадцать, которые сжимали в руках несколько банок с тушенкой. Двое часовых держали их под прицелом винтовок. Один из них, худой и высокий парень по фамилии Бёрк, нервно кричал сержанту Гюнтеру: «Это партизаны, партизаны сержант! Я вам честно говорю! Подлые трусы проделали дыру в задней стенке склада, вытащив нашу еду! Ей богу, сержант, они действовали так тихо, что мы бы так их и не заметили, но проведению было угодно, чтобы мы их поймали. Ведь, правда на нашей стороне, верно сержант?»
Сначала я подумал, что Бёрк говорит о ком-то другом, но после того, как он принялся указывать на детей, мне стало по-настоящему страшно. Я взглянул на лицо сержанта, но тот лишь смутно кивал на каждое его слово. Им вторили и другие, утверждая, что надо казнить партизан и всех, кто к ним причастен. В этот момент на их лицах отражалось что-то невыразимо безумное, словно на какое-то время они все разом потеряли здравый смысл. А потом заговорил второй часовой: «Их там целая деревня, целая деревня партизан. Я вам точно говорю, сержант. Они долго водили нас за нос, но теперь-то мы знаем правду. Нам нужно уничтожить их всех, всех до единого! Это та великая миссия, к которой готовил нас капитан. Сейчас мы должны действовать».
В этот момент Гюнтер схватился за голову, словно какие-то крохи разума пытались к нему прорваться сквозь пелену, но он лишь кивнул, и сказал, что «так мы и поступим». К этому времени из палатки выскочил капитан Бойль. Подле него семенил, как собачонка, Файвинг, явно напуганный всем происходящим.
«Что происходит? – Выкрикнул капитан. Впервые в его голосе я также услышал нотки страха. – Сержант Гюнтер, как это понимать?».
«Мы поймали их, сэр. Поймали партизан. Они в деревне. Мы должны произвести зачистку, иначе они нападут сегодня ночью».
«Какую зачистку? Что ты несешь? Отпустите этих детей и отправляйтесь спасть! Вы меня слышите или нет? Это приказ, сержант!».
Но они не слышали. Жалкие потуги Бойля урегулировать ситуацию ни к чему не привели. Гюнтер махнул рукой, и часовые выстрелили. Дети повалились наземь, выронив жестяные банки. В этот момент я схватился за рот, чтобы не закричать. Тем временем сержант раздал всей роте оружие, и они двинулись в сторону Вульфрика. Капитан пытался их остановить, пока не получил несколько ударов прикладом, повалившись наземь.
В панике я бросился к себе в палатку, отчаянно пытаясь связаться со штабом. Однако у рации никого не было, по плану следующий сеанс связи был намечен только на шесть часов утра. Не зная, что делать я отправил специальный код, который применяется в случае чрезвычайных ситуаций на фронте. Это своеобразный «крик о помощи», когда надежды на спасение уже нет. Продиктовав цифры и место дислокации роты, я запустил сигнал на повторение, молясь, чтобы его услышал хоть кто-нибудь и как можно скорее.