— Боже мой, когда-то я думала, что все эти войны, катастрофы, несчастья случаются где-то там, далеко. В какой-нибудь Африке или Индии. Смотрели мы на это по телевизору и возмущались, что творятся такие безобразия. Мы верили, что другие страны не бросят этих людей, помогут им. И помогали, присылали какие-то самолеты с дарами, войска, — вздыхала Лейла. — Когда у нас все началось, мы тоже сидели в подвалах, свято веря, что надо немножко подождать, и мир опять возмутится, поможет нам. Что никто не позволит убивать людей как скотину. Думали: вот, постреляют немного, попугают друг друга, потом договорятся и опять будет спокойно, как раньше. Только мы сидели и ждали, сидели и ждали, а все тянулось и тянулось бесконечно. Радио слушали, а там никто о нас даже не говорил, никто не спешил останавливать нашу войну, помогать нам.
— А знаете, что вчера сообщили? Я сама слышала. И Аслан тоже, — Этимат отзывалась только тогда, когда Исы не было дома. Ей было семнадцать или восемнадцать лет, намного меньше чем Аслану. Она весь день помогала свекрови по дому и, только убрав после ужина, прощалась и шла в квартиру напротив, где они жили с мужем. И я никогда не слышал, чтобы Аслан заговорил с ней в доме родителей. Этимат храбрела, когда ни свекра, ни мужа не было дома. Тогда хихикала и играла в нарды с Исламом. — Сказали, что специальные чиновники пересчитали всех чеченцев, и получилось, что хоть идет война, и столько наших погибло, нас стало больше, чем перед войной. Как же так?
Регулируемые перерывами в подаче электричества, телевизионные известия были для чеченцев единственным источником новостей и информации, единственным окном в мир. Из Чири-Юрта уже Грозный казался столицей мира, а Москва — туманным, сказочным краем света.
В окно своей комнаты мне разрешалось смотреть только издалека, нельзя было, чтоб меня заметили с улицы. Я видел коричневые стволы деревьев, кажется, кленов, кусочек бетонной стены с воротами, где Иса оставлял на ночь свою черную «Волгу».
Асфальт на улице был старый, потрескавшийся. После дождя, который почти каждую ночь громко барабанил по жестяным подоконникам, в асфальтовых выбоинах собирались огромные лужи грязной, теплой воды, в которой плескались воробьи и голуби. Соседские ребятишки играли на разбитом тротуаре прямо под моим окном. Я слышал их голоса, но не мог увидеть. Только изредка замечал чей-то силуэт, мелькнувший на другой стороне улицы.
Зато мне была видна стоящая напротив будка, в которой один из родственников Исы — а как же иначе? — устроил единственный в деревне магазин, где продавали водку и пиво. Сам Иса от спиртного не отказывался, но магазин велел поставить под домом не ради удобства, а для верности. Он хотел сам все контролировать, хотел сам встречать и провожать российских солдат, выбравшихся в деревню за покупками. Ночью Иса иногда выходил на мой балкон и звал хозяина ларька. Спускал с балкона веревку, к которой тот привязывал двухлитровую пластиковую бутылку. Иса заставлял меня пить вместе с ним молодое, кислое пиво, считал, что оно прекрасно действует на сон. В другой раз приносил сигареты, набитые местной марихуаной — тоже чтоб лучше спалось.
Я научился узнавать его быстрые шаги по лестнице. Аслан шел тяжело, медленно, шаркая ногами. Ислам вбегал домой, перескакивая через ступеньки. Я научился узнавать звук мотора нашей «Волги», различать по тому, как он захлопывал дверь, привез он хорошие новости, или, как обычно, новостей нет никаких.
Деревня Чири-Юрт была, пожалуй, единственным местом, в котором я жил, но которого не видел. Подсматривал за ней издалека, из окна, или ночью, когда она становилась невидимой, а я уже мог отправиться на прогулку к Аргуну и, задрав голову, смотреть на звезды.
Пребывание в квартире Исы создавало иллюзию безопасности и защищенности, силы, какую должны были давать человеку кавказские башни из камня, куда горцы прятались в минуты смертельной опасности. Но стоило только выйти за ворота дома или хотя бы подумать об этом, как ощущение уверенности таяло как сон. Его сменял страх перед подстерегающей опасностью и осознание того, что даже из стен этой крепости тебя могут выкрасть, что на самом деле они тебя ни от чего не защищают, что крепость была, в сущности, тюрьмой.
В тот день Иса до вечера не выходил из дому. Никто не приходил и к нему. С самого утра отключили электричество, и он не мог даже смотреть телевизор. До самого обеда метался по квартире, курил, покрикивал на жену: «Женщина! Не видишь, пепельницы нет? Мне что, тушить сигареты об ковер? Я что, сам обо всем должен думать?»