Занятый выкупом Хусейна и татарского журналиста, Иса исчезал из дому на целые дни. Возвращался расстроенный, запирался в супружеской спальне, в которую никто кроме него и Лейлы не имел права входить.
Аслан проводил дни с друзьями в своей квартире, а Ислам болтался по деревне. Сбегая из дому, он освобождался от царящих там порядков, строгих, стесняющих свободу, непреклонных.
Дома оставалась хлопочущая на кухне Лейла и молчащая при посторонних Этимат.
Я пытался бежать от губительного одиночества и отравленных сомнениями мыслей, просиживал часами на кухне, ссылаясь то на голод, то на жажду.
Очень мало женщин и женских судеб появлялось в моих рассказах. Женщины были только статистами, элементом декорации мира, который я пытался понять и описать. Они не боролись за власть, не стояли во главе революций, заговоров и терактов, не командовали войсками, не убивали и не гибли в окопах. Так что не их имена были в моих записных книжках, не встречи с ними я искал в погоне за комментариями по поводу событий, прогнозами, эксклюзивным правом на интервью.
Окруженный мужчинами, целиком поглощенный их проблемами, я не находил ни сил, ни времени, чтобы попытаться хоть представить себе, как выглядит батальный пейзаж в глазах женщин, не героев войны, а статисток и жертв. Честно говоря, я даже не испытывал такой потребности.
Воюющие мужчины ревниво оберегали от посторонних тайны мира своих женщин. Не хотели, чтобы им уделяли слишком много внимания. Может, боялись, что хорошо знающие их женщины могут разрушить монументы славы, которые они так усердно воздвигали самим себе, что, рассказывая о страданиях и преступлениях, женщины лишат их войну героического ореола, развеют миф о стойких воинах и мучениках за святое дело.
Только предоставленный чеченскими мужчинами самому себе, я мог выслушивать истории их женщин. Только тогда заинтересовали они меня и показались достойными внимания.
Сразу после завтрака, убрав со стола и помыв посуду, Лейла приступала к чистке обуви. Мокрой тряпкой стирала грязь с голенищ, потом специальной щеткой с пастой чистила до блеска. Чистила сапоги Исы, сыновей, мои.
На протесты отвечала снисходительной улыбкой, а когда я попытался забрать свою обувь в комнату, Иса неодобрительно покачал головой.
— Это ее дело, — бросил он.
Поначалу я воспринял это как очередное доказательство рабской доли женщин. Со временем, впрочем, стал подозревать, что, сохраняя, вопреки всему, верность старым традициям и обычаям, Иса, Лейла и их соседи старались создать хотя бы видимость нормального течения жизни. Давно навязанные роли, старые обязанности были для них единственной связью с прошлым, гибнущим сегодня миром. В прошлой жизни, возможно несовершенной, они умели найти себя, у них были четкие ориентиры. Новую жизнь, которая должна была вот-вот наступить, они не знали, а потому боялись ее. И не ждали от нее ничего хорошего.
Поэтому Лейла чистила обувь, гладила рубашки, подметала в комнатах и мечтала о новых занавесках. Старые Иса унес из дому, кому-то отдел. Она не спрашивала, кому и зачем. Иса никогда бы не позволил ей вмешиваться в свои дела.
Новые занавески стали для Лейлы чуть ли не идеей фикс. Она постоянно о них говорила. Как только заходила в мою комнату, заламывала руки и извинялась.
— Ну, что за вид?! Окна до половины заклеены старыми газетами! Вот в старой квартире у нас были занавеси! Тяжелые, атласные, до самого пола. Как только война кончится, куплю себе новые, такие же.
Часто повторяла, что без занавесок в окнах чувствует себя голой, открытой чужим взглядам, незащищенной. Окна, затянутые пурпурными занавесями из атласа были для нее символом безопасности и покоя.
Без них она чувствовала, что не справляется должным образом с ролью хранительницы домашнего очага. Поэтому она так настойчиво выхватывала у меня из рук обувь и сетовала, когда заставала меня в ванной за стиркой. Поэтому, уставшая и сонная, она всегда ждала, пока Иса отправится на отдых. Она не могла лечь раньше мужа. Так было не принято.
От нее ничего другого и не ждали. Она никогда не работала, как большинство женщин в Чечне. Женщина, зарабатывающая деньги, была живым оскорблением для мужа и неопровержимым доказательством того, что сам он ни на что не годится, не может считаться мужчиной.
Содержание дома и семьи было задачей и обязанностью мужчин, их единственной обязанностью. Их жены и дети, которых они рожали, должны иметь все. Мужчина мог не любить жену, мог с ней не разговаривать и даже неделями не показываться в доме. Но если был в состоянии обеспечить ей достаток и безопасность, все еще мог считать себя хорошим мужем. Бедность тут была практически равнозначна позору.